Мой старший брат Иешуа

постарела.

И тут возле дома снова зашумели. Мы вернулись туда. Стояло несколько человек в дорожной и праздничной одежде, вперемешку. Первой, кого я узнала, была Мария. Потом я увидела Иешуа. Мой муж держался позади всех – он и еще какой-то человек в коричневом плаще и греческой соломенной шляпе.

Иешуа подошел к нам, обнял и расцеловал маму, потом меня. Мне он шепнул на ухо: «Позже, все позже». От пришедших отделилось двое с посохами, и хотя они были в запыленной дорожной одежде, в них нельзя было не узнать священников.

– Дочь моя, – обратился один из них, более старший, к маме. – Этот человек, которого мы все знаем как твоего и покойного Иосифа сына, именем Иешуа, говорит, что это не так. Можешь ли ты объяснить нам, как обстоят дела на самом деле?

– Что ты хочешь узнать, кохен? Да, я вскормила, вырастила, воспитала и выучила его – с раннего младенчества и до последних лет. Но я его не зачинала и не вынашивала. Большего я не скажу, пока не получу дозволения от того, кто поручил мне тайну.

– Этого достаточно, Мирьям. Готова ли ты повторить признание перед народом?

Мама посмотрела на Иешуа. Я видела, как он кивнул. Еле заметно.

– Да, – тихо сказала мама. – Если народ спросит меня, я ему отвечу этими же словами.

Потом я узнала того, с кем рядом стоял мой муж. Это был Оронт.

Вечером мы собрались все под одним кровом – последний раз в жизни.

– Я знала, что так будет, – нарушила молчание мама. – Не вини себя. Я знала.

– Не в этом беда, мама, – сказал Иешуа. – А в том, что я делаю то, чего не хочу делать. От чего моя кожа идет коростой. Я не хочу быть царем. Я бы лучше строил шлюзы…

– Хочешь, поменяемся? – серьезно спросил Иоханан.

– Хочу, – так же серьезно ответил Иешуа.

Они посмотрели друг другу в глаза, и я поняла вдруг, что оба не шутят.

– Обсудим, – сказал Иоханан.

– Если мне позволено будет вмешаться… – поднял голову Оронт.

– Да, конечно, – сказал Иешуа.

– Сейчас самое не-время это делать, – сказал Оронт. – Или именно так надо было начинать, или теперь уже придется доводить начатое до конца, а потом решать. То есть остается второе. Потерпи, царь. Полгода, год. В худшем случае полтора… Вспомни, сколько людей в тебя верят.

– Да. Только я никак не могу понять, почему…

– Уже нельзя останавливаться, – тихо сказала Мария. – Даже медлить нельзя. Иначе тебя убьют.

– Мне был сон, – сказал Иешуа. – Я говорил с ангелом. Вот как сейчас с тобой, мама. И ангел сказал: сбудется все, о чем ты мечтаешь и к чему стремишься, но сбудется так, что ты поседеешь от ужаса и будешь выть, как последний пес на земле. И вот теперь… – он замолчал и обвел нас глазами.

У меня разрывалось на части мое бедное сердце. Я понимала Марию, я понимала брата, я понимала мужа…

Иоханан встал.

– Так или иначе, брат, – сказал он, – последнее слово твое. Я же поддержу тебя во всем. В жизни и в смерти. Мария?

– Да, – сказала Мария. – Может ли быть иначе?

– Дебора?

– Да.

– Яаков? Иосиф?

– Да. Да.

– Мама?

– А мы? А мы? – зашумели младшие.

– Ваше место под одеялом, – строго сказал Иоханан, – а, впрочем…

– Да, да, да! – подпрыгнули все пятеро.

– Мама? – повторил Иоханан.

– Делай, что должен, сынок, – сказала мама, – и будь что будет.

Иешуа наклонился и поцеловал ее.

Глава 23

Но еще почти три месяца Иешуа не решался покинуть Галилею – вернее, не решался ступить на земли Пилата. С маленькой горсткой ближайших помощников он объехал почти все города самой Галилеи, многократно пересекал озеро и говорил с людьми в городах Декаполиса и тетрархии Филипповой; на встречу с ним приходили немыслимые толпы; иногда ему приходилось говорить с лодки, потому что все хотели до него дотронуться. Как всем царям, ему приписывалось волшебное умение исцелять наложением рук, поэтому к нему часто несли больных и увечных…

Помимо того, что необходимо было расположить к себе как можно больше народу, встречи эти имели более приземленную цель: сбор денег. Армия разрослась настолько, что ни состояние Филарета, ни пожертвования богатых общин диаспоры не могли покрывать все расходы, тем более что стряслась немалая беда, о которой не могу не упомянуть, поскольку она имела и отдаленные последствия.

Когда весть о появлении нового царя, царя-избавителя, пробежала по всем общинам, тут же начался сбор пожертвований. Я уже говорила, кажется, что появления этого царя ждали не только евреи, но и другие народы – хотя и непонятно, почему. Так или иначе, в Риме, Неаполе и других городах Италии деньги евреям давали и богатые римляне, в том числе и патриции, – причем давали много. Видимо, это объяснялось еще тлеющими подспудно в душах недавними гражданскими войнами и неизбывным принципом «враг моего врага – мой друг». Денежные взносы перевели Филарету через различные банки, а вот драгоценности, пурпур и всякого рода подарки взялись отвезти в Сидон четверо достойных людей, из которых двое были племянниками римского алабарха, а еще двое – молодыми священниками. По дороге все четверо бесследно исчезли, не доезжая Антиохии. Скорее всего, они стали жертвами или капподокийских повстанцев, которые время от времени взимали дань даже с тех купцов, что ехали по имперской дороге, либо обычных разбойников. Но, разумеется, люди тут же подумали худшее – что гонцы попросту сбежали с драгоценностями и что они с самого начала этого хотели.

Среди жертвователей была некая Фульвия, судя по всему – непроходимая дура. Когда стало известно об исчезновении каравана, она не придумала ничего лучшего, как пожаловаться мужу, а через него – императору. Тиберий, возмутившийся тем, что прямо в центре империи собирают деньги на помощь кому-то, кто должен, согласно преданию, изгнать римлян отовсюду, решил опередить события и сам изгнал всех евреев из Рима. Им разрешили взять только то, что можно унести на себе; молодых же мужчин, пригодных для воинской службы, забрали в солдаты и отправили в Сардинию, на борьбу с пиратами. Таких оказалось более четырех тысяч человек; и не меньшее число было казнено за отказ взять в руки оружие.

Когда эти солдаты, отслужив свои тридцать и более лет, стали возвращаться – Рим запылал…

Я хорошо помню эти пожары. Поначалу тлели окраины, трущобы, и все кругом говорили, что это дела рук земельных спекулянтов – подобно тем расчисткам, что происходили во времена Марка Красса. Ночами весь Рим был в кольце зарев, небо светилось розовым, и страшно воняло гнилью и горящими отбросами. Днем солнце не могло пробиться сквозь пелену серого дыма. Но через месяц или два заполыхали целые кварталы в центральных районах и даже вблизи Капитолийского холма. Поджигателей ловили; среди них оказалось немало уволенных легионеров, бывших евреев и тех из городской бедноты, кто ожидал нового появления Избавителя. Схваченных обливали горячей смолой, поднимали на городские фонари и поджигали, но и такое варварское устрашение не шло на пользу, и пожары не утихали.

Неотложные дела мои позвали меня в Галлию, и я не дождалась развязки этого великолепного трагифарса. Говорят, бесконечные пожары стоили жизни тогдашнему императору Нерону; говорят также, что Рим отстроили заново еще краше. Может быть. Больше я в Риме не была, и мне он помнится именно таким: в сжимающемся кольце огня, пропитанный вонью и страхом. А иногда во снах своих я вижу его лежащим в развалинах, среди развалин бродят люди с дубинами и в шкурах, а с неба валится не то снег, не то белый пепел.