командир с комиссаром обнялись перед смертью и расцеловались. Знали, видно, на что шли – с самого начала знали…
– Почему расстреляли-то? За что?
– Оставление позиций.
– Так что – лучше бы дети перемерли?
– Командование считало – лучше…
– Вот же сволочи…
– Может, и сволочи… А может, и нет. Кто знает? Про Ноя же ты читала?
– Читала. Про ковчег.
– Это Писание… А есть еще предание – неписаное. Про соседа Ноева, по имени Орох. Был он завистлив и подозрителен. Увидел Орох однажды, что Ной с сыновьями начал строить огромную лодку, и подумал: с чего бы это? Ной, говорят, праведник, Господь любит его. Не иначе, что-то должно случиться. И стал Орох строить такую же лодку. Долго строил, но закончил в срок. И все смеялись над ним и над Ноем. А потом начались дожди. И реки вышли из берегов, и ручьи превратились в потоки. И стала заливать вода жилища. Тогда поняли люди, что Бог прогневался на них, но не было у них сил душевных принять этот гнев как подобает. И бросились они к ковчегам… Но затворил Ной ворота ковчега, и напрасно стучали в них люди. Женщины поднимали детей над волнами и питали надежду, что хоть безвинных младенцев примет праведник Ной. Но был Ной послушен воле Господа. А Орох не вынес плача и мольб – и отворил ворота. Взошли люди на ковчег Ороха, но слишком много их было, и не смог он затворить ворота, не смог выбрать того, перед кем их затворить…
– Вы это сами сочинили? – помолчав, спросила Татьяна.
– Не знаю, дочка. Может и сам. А может, слышал от кого…
– Значит, мы потомки того праведника… Интересно, спал он спокойно в оставшуюся жизнь?
– Он спал спокойно.
– Тогда, наверное, все, что было потом – это искупление его праведности. Включая нас и вот это…
Они помолчали. Слышалась далекая перекличка часовых – видимо, в районе ремзавода. Потом там же застрелял тракторный мотор, и с лязгом, слышимым даже здесь, куда-то направился архиповский броневик.
– Третья ночь без стрельбы, – сказал Фома Андреевич. – Замечаешь, дочка?
– И правда, – сказала Татьяна. – Неужели выдохлись?
– Или готовят что-то.
– Или готовят…
Медленно прошли, разговаривая, четверо караульных: один с дробовиком, двое с огнеметами, у четвертого на плече лежала пика с поперечной перекладиной. Оборотня было мало поразить картечью или поджечь – нужно было еще и держать, пока не сдохнет.
Да, растратили серебро в первые дни, теперь приходится ухищряться…
Кто же знал, что все это затянется черт знает на сколько времен?
Ах, война-то еще долго протянет, на то она и война… Миша, Миша, как же это так, а? Забрали, убили, сунули обратно: хороните… будто так и надо… трехлинеечки, четырежды проклятые, бережем, как законных своих. А вот законных не бережем. Мишку убили, Валера умер, Дима тяжелый…
И вдруг внезапно, будто вспыхнул свет, она поняла, что должна увидеть Диму – немедленно, сейчас, пусть он без сознания, пусть не видит, не слышит. Почему-то получалось так, что нет ничего важнее этого…
Что-то должно было случиться в эту ночь.
До больницы двадцать минут – днем. Здесь хватит рук и без нее. Правда, если отлучку обнаружат… Но об этом лучше не думать.
Тем более – что-то должно случиться. И это что-то требует ее присутствия рядом с Димой.
– Фома Андреевич, – Татьяна поднялась. – Вы не проводите меня до больницы? А то у меня только три патрона.
Несколько секунд Фома Андреевич молчал. Потом встал.
– Сюда возвращаться будешь? – спросил он. Татьяна прислушалась к себе.
– Не знаю. По обстоятельствам.
– Тогда я захвачу свой мешок…
Чудный старик, подумала она. Чудный и чудной. Впрочем, как выяснилось, многие оказались не такими, как были прежде.
Взять того же Диму…
Фома Андреевич, с мешком за плечами и архиповской многозарядкой в руках, возник рядом. Но с ним, к ужасу Татьяны, возникла и Василиса – директор второй школы, а теперь комендант лагеря «Верхний»…
– Я все знаю, девочка, – сказала она неожиданно. – Пойдем, а то вас без меня пристрелят в воротах…
На улицах оказалось неожиданно светло. Почти как в нормальную лунную ночь. То, что глаза, нагруженные светом костров, керосиновых ламп и свечей, воспринимали как непроницаемую темноту, через несколько минут стало мостовой, заборами, домами, крышами, небом… Черным небо было лишь над
