Бонапарт, припадая на левую ногу, выскочил из-за стола, но ему преградил дорогу Валерий. Лицо его было бледно, глаза сузились.
— Аполлинарий Каллистратович, прошу вас, не делайте этого! Не унижайтесь!.. Он обидел не только Эльвиру, он обидел всех нас. Я видел: и на ваших глазах были слезы, когда мы в Хатыни стояли перед стариком с мальчиком на руках. Ведь вы плакали?.. Скажите — плакали? — Голос Валерия дрожал. — Он оскорбил не только всех нас, но и тех, кто остался лежать на пожарищах в Хатыни!.. — Видя, что Аполлинарий Каллистратович что-то хочет сказать и все порывается к выходу, Валерий обратился сразу ко всей группе, сидевшей за столами: — Ребята, я прав или не прав?
— Пра-а-ав… — на едином дыхании гулко пронеслось над столами.
С разных сторон полетели возгласы осуждения поступка Юрия Ротанова. Взгляды всех были обращены на Бонапарта, который для себя еще не решил: удерживать ли ему Ротанова или встать на сторону возмутившихся ребят. Наконец, собравшись с мыслями, он взволнованно произнес:
— Ребята, ведь я за всех вас отвечаю! Вас из Москвы выехало со мной четырнадцать человек. В Москву вы должны в мире и согласии и в добром здоровье возвратиться все четырнадцать. Вы-то меня поймите… — В голосе Бонапарта звучали нотки растерянности.
Валерий понял твердое намерение руководителя группы вернуть Ротанова. А поэтому встал и резко заявил:
— Аполлинарий Каллистратович, если вы вернете Ротанова, я выбываю из группы! Выбываю сегодня! Сейчас!..
— И я, — сквозь слезы проговорила Эльвира, которая, видя, что она стала виновницей разлада в группе, как ребенок, горько расплакалась.
— И я!.. — бросил с крайнего стола вставший Олег Новиков. — Он оскорбил всех нас!.. А как он вел себя в Минске? Когда мы поехали на Курган Славы, он как бы в шутку заявил мне, что магазины фирмы 'Березка' его сердцу ближе, чем траурное молчание на скорбных холмах.
— Он так и сказал?!. - вспыхнул Валерий.
— Да! — твердо ответил Олег.
— Так почему же ты не сказал об этом всей группе? — спросил Аполлинарий Каллистратович. — Или хотя бы мне? Ведь мне Юра сказал, что он был болен, а поэтому не может поехать на Курган Славы.
— Я сообщил вам то, что слышал от него, Аполлинарий Каллистратович. — Олег Новиков окинул взглядом столы и, словно ища у товарищей защиты, спросил: — Ребята, вы верите мне?
— Верим!.. — понеслось со всех сторон.
— Он такой!..
— Он из Москвы взял с собой триста чеков…
— В его чемодане не переводится вино…
— Он шизик!.. Ему нужно лечиться!..
Чтобы успокоить ребят, Аполлинарий Каллистратович поднял руку, потоптался на месте, потом резко махнул рукой и сел на свое место.
— Будет по-вашему. Только прошу вас, ребята: если мне придется на каких-нибудь инстанциях объясняться, почему ушел от нас Ротанов, не забудьте сегодняшний инцидент.
И снова столы загудели. В сторону руководителя группы понеслись обрывки заверений:
— Будьте уверены!..
— Не бойтесь…
— Мы за вас постоим!..
А когда после ужина все разошлись по номерам, то никто долго не мог уснуть. Перезванивались по телефону, сходились в холле этажа, спорили, сообщали друг другу многим неизвестные подробности в поведении Ротанова… Всем хотелось утвердиться в правоте своего решения, не унижаться перед Ротановым и не упрашивать его не покидать группу.
Валерий и Эльвира почти до рассвета просидели в пустынном скверике перед гостиницей. Валерию с трудом удалось успокоить Эльвиру, пытавшуюся убедить его, что она совсем не хотела стать виновницей разлада в группе.
— Да это не разлад! Наоборот — у нас только сегодня сплавился монолит! Мы теперь — булатная сталь!.. А Ротанов — шлак в этой плавке. Ты хоть это понимаешь? Ты видишь, как ребята стали за тебя стеной, когда Ротанов сравнил тебя с побирушкой-плакальщицей, которая ремеслом своим постыдным занимается за деньги. Да разве можно такое простить?!. Я сам в Хатыни перед стариком с мальчишкой на руках с трудом сдерживал слезы. А на Кургане Славы в Минске меня трясло как в лихорадке.
Перед тем как разойтись по номерам, Валерий, глядя на ежившуюся от ночного холодка Эльвиру, решил посвятить ее в планы своего пребывания в Смоленске.
— Слушай, Эля, я давно хотел рассказать тебе о своем отце, но все как-то не решался. А сейчас я должен это сделать.
— Почему должен? И почему именно сейчас? — Эльвира осеклась, бросив взгляд на печальное лицо Валерия, которое она таким видела в первый раз.
— Мой отец был военным летчиком-испытателем. Когда мне было два года, он трагически погиб при исполнении служебных обязанностей. Похоронили его на смоленском кладбище. Завтра мы будем в Смоленске. Я обязательно навещу могилу отца. Я не был у него уже два года. Нужно покрасить серебрянкой ограду и повесить новый замочек на дверцу. Кто-то сорвал моих два замка. — Валерий посмотрел в лицо Эльвиры. При лунном свете оно показалось ему голубовато-восковым, с широко открытыми, остекленевшими глазами. — Ты почему так смотришь на меня? Не бойся, на кладбище я тебя с собой не потащу. Я туда пойду один. Я знаю — концерты и кино веселее кладбищ. Но это будет там, в Москве. Поэтому, если я оторвусь от группы часа на три, на четыре, то ты знай, что со мной ничего не случилось. А Аполлинарию Каллистратовичу я об этом скажу, чтобы он не волновался. Только ему одному. Другие не должны знать об этом. Я не люблю, когда в мою душу лезут чужие люди. Ну почему ты так смотришь на меня? Ты нездорова?
— Я здорова, — шепотом проговорила Эльвира. — На кладбище я пойду с тобой. Одного я тебя туда не пущу.
— Ты это серьезно?
— Только так! — Брови Эльвиры изогнулись темными серпами. Такой ее Валерий видел лишь тогда, когда она что-то твердо решала, несмотря на стоящие перед ней препятствия.
— Пойдем… Все наши уже спят. Видишь, в окнах нет ни одного огонька.
Эльвира медленно поднялась со скамьи и, опустив голову, пошла рядом с Валерием.
В Москве стояла такая жара, что плавился асфальт, дрябло свисали на поникших деревьях листья, у бочек с квасом змеились и завивались хвосты очередей, пожилые люди жались в тенистые уголки зеленых дворовых сквериков, на московские вокзалы приходили почти пустые электрички, зато из Москвы уходили до предела набитые разомлевшими от духоты и зноя москвичами. Всю предыдущую неделю шли сплошные дожди, все кляли лето, а старики объясняли это тем, что так и должно быть: если в день Самсона с утра до обеда шел дождь, то всему лету быть дождливым, уж такая примета сложилась в народе. Все ждали тепла, солнца… И дождались. Четвертый день термометр в тени показывал 30–32 по Цельсию. Небо от жары просматривалось сквозь струистое марево, как выцветшие на солнце поблекшие незабудки.
Для Вероники Павловны прожитая неделя была напряженной. С тревогой ждала она решения комиссии по делам несовершеннолетних. Заседание, на котором будут рассматривать ее вопрос, должно состояться сегодня. Она даже взяла отгул. Нервы были до крайности напряжены, она не находила себе места. За последние два дня сердце временами так сжималось, что она высосала патрончик валидола. Несколько раз звонила Калерии. Заседание комиссии должно начаться в десять тридцать утра, а она уже в половине одиннадцатого нервно прохаживалась по молоденькому скверику, прилегающему к зданию райисполкома, над которым, плавно колыхаемый слабым ветерком, алел красный флаг. 'Верующим в таких
