Дождь постепенно кончался. Промытая асфальтированная площадь казалась отполированной. В разрывах клочковатых туч время от времени проглядывала луна.
Почувствовав на себе взгляд матери, Николай повернулся. Лицо ее было скорбное, печальное, каким оно бывает у матерей, когда к их детям приходит беда.
— Опять, поди, поссорились?
Николай ничего не ответил.
— Не по себе ты, сынок, дерево рубишь. Как-никак, ее отец был генерал. Нашел бы девушку попроще.
Николай по-прежнему молчал.
— Смотри сам, как знаешь, — вздохнула мать и, достав из шкафа чистое белье, положила его на стол. — На, переоденься, на тебе сухой нитки нет.
Только теперь Мария Сергеевна поняла, что сын был пьян.
— А вот это уже совсем ни к чему. Отец этого никогда не делал. Водочка, она к добру не приведет, она не таких губит, богатырей валит…
Когда Мария Сергеевна ушла за ширму, Николай потушил общий свет, включил настольную лампу и переоделся. Спать не хотелось.
Снова подошел к окну.
«Мама, если бы ты могла помочь своим советом, если б… Спи лучше, родная…» Чувствуя, что просто так, молча, он не в силах оставаться наедине со своей тоской, Николай тихо, словно разговаривая с Наташей, запел:
Фонари одиноко горят.
Спят фонтаны и спит мостовая,
Москвичи утомленные спят,
Москвичи отдыхают.
В небе месяц повис голубой,
Как в косе ее шелковый бант.
Спи, Москва, бережет твой покой
Милицейский сержант.
Это был модный в последнее время «Милицейский вальс». Слова песни в эту минуту Николаю были особенно близки. Он глядел на площадь, но видел не машины и запоздалых прохожих, а совсем другое. Он видел Каменный мост. На мосту пустынно. Время близится к рассвету. В тишине ночи мерно раздаются твердые шаги постового. Это идет тот самый сержант, который подходил к нему, когда Николай стоял на мосту с Наташей.
— Что же ты не ложишься? Ведь завтра на работу, — донесся из-за ширмы голос матери.
Видение моста, сержанта исчезло. Очутившись снова в этом реальном, тесном мирке своей комнатки, Николай еще резче почувствовал боль утраты любимой девушки. Слова песни выходили не из груди, а прямо из сердца.
Лишь от тех, кто сегодня влюблен,
Кто в аллеях рассвет ожидает,
Отвернется сержант… Ведь и он
Хорошо понимает…
Понимает, кто с чистой душой,
Кто отъявленный плут, или франт…
Спи, Москва, бережет твой покой
Милицейский сержант.
Песня, в которой переплетались два мотива: колыбельное убаюкивание родного города и прощальная тоска, обращенная к любимой, растрогала и мать. Она лежала за своей ширмочкой и глотала слезы. Песня будила в ее сердце те же чувства, которыми была переполнена душа сына.
Завтра снова рабочий день,
И забот у нас завтра немало,
Спи и ты, на бульваре сирень,
Ты ведь тоже устала…
Ну, а если случится — другой
Снимет с кос ее девичьих бант…
Спи, Москва, сбережет твой покой
Милицейский сержант.
То, что предстало воображению Николая на этот раз, — защемило его сердце особенно больно. Красивый балкон с чугунными узорчатыми перилами обвит плющом. Сквозь него на лицо Наташи пятнами падает лунный свет. Завернувшись в клетчатое одеяло, она сидит в кресле и, не мигая, рассеянным взглядом смотрит в темноту ночи.
…Спи, Москва, сбережет твой покой
Милицейский сержант…
Долго еще стоял у окна Николай и смотрел на уснувшую Москву. Не спала и мать. Поворачиваясь с боку на бок, она тяжело вздыхала и уснула только на заре.
Такое уж сердце матери — горе сына в нем отдается эхом.
39
Елена Прохоровна вышла на балкон. Любуясь толстым загорелым карапузом, который возился в песке, она вдруг заметила, как, скользя взглядом по окнам второго этажа, двориком медленно шла молодая цыганка.
— Смотри, смотри, Наташенька, какая красавица! Какое удивительное лицо! А костюм, костюм!
Наташа вышла на балкон в то время, когда цыганка поравнялась с окнами их квартиры. Глаза цыганки вспыхнули тем особенным зеленоватым блеском, который в них уже светился, когда Ленчик пообещал ей часы. Напротив окон Луговых цыганка остановилась.
— Зря мать не слушаешь, красавица, — таинственно заговорила она. — Мать всем сердцем добра желает. Сердце матери, как колода карт сербиянки — никогда не обманет.
Наташа смутилась и повернулась к матери.
— О чем это она?
— Чего отворачиваешься? Смотри мне в глаза, всю правду скажу. Я не цыганка, я сербиянка. Сохнет твое сердце по червонному королю, да мать стоит на твоем пути.
Не обращая внимания на подошедшую дворничиху, цыганка продолжала:
— Секрет твоей жизни в глазах твоих спрятан. Не все его видят, красавица, сама ты не знаешь себя. А год этот в жизни твоей будет большим годом, тяжелым годом. Ведет тебя сердце в глубокий омут. Разум не видит этого омута, а мать ты не слушаешь. Благородный король у ног твоих, спасти тебя хочет, но гонишь ты его. Из богатой семьи этот благородный король, и тебя он любит, но сердце твое не лежит к нему…
Заинтригованная гаданьем, Елена Прохоровна стояла растерянная. Потом, словно опомнившись, замахала руками:
— Подождите, постойте, я спущусь к вам и проведу вас в квартиру…
Прямо в халате и в комнатных туфлях она сошла во двор и через несколько минут вернулась с цыганкой.
Вначале Наташа хотела уйти, но что-то ее удержало. «Послушаю, из любопытства», — мысленно оправдывалась она и стала вдумываться в то, что сказала гадалка.
Елена Прохоровна была так возбуждена, что не знала, куда посадить столь необычного гостя.
— Пожалуйста, садитесь.
— Когда гадают, сидеть нельзя. А ну, дай свою руку, сиротка. Чего боишься?
— Откуда вы знаете, что я сирота? — спросила Наташа, но ее вопрос остался без ответа.
В течение нескольких минут цыганка внимательно рассматривала линии Наташиной ладони. Мать и дочь не спускали с ворожейки удивленных глаз.
— Ну, говорите же, — не выдержала Елена Прохоровна.
— Два короля любят тебя, — начала, наконец, цыганка. — Казенный человек и благородный король.
