Николай достал папиросу, долго мял ее пальцами. Закурил.
— Я женат! — сказал он внезапно. Сказал сухо, резко, точно, размахнувшись со всего плеча, расколол огромным колуном сухое осиновое полено. — Ты знаешь, что я любил тебя. И знаешь, как любил! Как бы мы были счастливы, если бы захотела ты. Впрочем, что говорить об этом сейчас, когда уже все решено…
В комнате повисла гнетущая тишина.
— Зачем же ты тогда пришел? — Наташа, как слепая, ощупала спинку стула и, не сводя глаз с одной точки, бессильно опустилась на него.
— Лена написала, что ты больна, а больных друзей навещают.
«Женат», — губы Наташи дрогнули в кривой и горькой усмешке.
Николай испытывал потребность рассказать все, чтобы раз и навсегда разрубить то, что для Наташи было узлом, связывающим их судьбы. Он знал, что это жестоко, особенно после такой трогательной встречи, но это было необходимо. Избегая ее взгляда, он начал:
— Это произошло совсем случайно, восемь месяцев назад. Был обычный морозный вечер. Правда, потом он для меня стал необычным. Я пошел на каток. На наш с тобой каток. Помнишь его? После твоего отъезда я два года ни с кем не встречался. Не скажу, чтоб возненавидел женщин только за то, что ты ушла от меня. Нет, я просто слишком сильно тебя любил, чтоб забыть все так скоро. Мне было трудно найти нового друга. Но я чувствовал, что начинаю задыхаться в своем одиночестве. Быть в двадцать семь лет одному и не видеть рядом близкого человека — это очень горько. Но я уклонился… — Николай вынул папиросу и взглянул на Наташу. Она сидела не шелохнувшись с пепельно-серым лицом и пересохшими губами. — В этот январский вечер мой тренер поручил мне обучить фигурному катанию одну студентку. Ее звали, как и тебя, Наташей. Только я с первого вечера стал называть ее Наталкой, она из Полтавы. Ученицей она оказалась способной. Я даже поражался, как тонко она чувствовала мое малейшее движение. Мы стали встречаться позднее. Многие находили, что она красивая. Мне это нисколько не льстило. В ней я хотел видеть не только внешнюю красоту, но и душу. Я искал в ней товарища. А потом? А потом она помогла мне забывать то, что один я был не в силах. Она из простой крестьянской семьи. Ей двадцать лет, она учится на третьем курсе медицинского института. Она умеет петь украинские песни, готовить полтавские вареники и любит меня. О том, как она может любить, — знаем только мы. Ранней весной мы поженились. А сейчас ждем ребенка.
Николай замолк. Вспомнилось письмо Лены. После некоторой паузы он продолжал:
— Мне тяжело, Наташенька, обо всем этом говорить тебе, но я не хочу лгать, с Наталкой я счастлив.
— Что ж, я рада за тебя, — сказала Наташа, и собственный голос ей показался чужим, идущим откуда-то из-за спины.
Николай ничего не ответил.
Тревожно посмотрев на часы, Наташа встала и медленно вышла из комнаты. Через несколько минут она появилась снова, переодетая в еще не просохшее платье. Ей хотелось сказать на прощанье что-то особенное, большое, то, что могло б сохраниться в его памяти навсегда. В эту минуту Николаю было тяжело смотреть на ее скорбное и убитое горем лицо.
— Коля, — ласково и печально проговорила Наташа, — ты ни в чем не виноват передо мной. Но знай, что я люблю тебя. Любила всегда, любила одного и вряд ли кого смогу…
Говорить дальше она не могла, мешали слезы. Но, сделав последние усилия, она продолжала:
— Я хочу, чтоб ты был счастлив всегда. Только прошу тебя, не думай обо мне плохо…
Устало повернувшись, Наташа пошла к выходу, но в дверях задержалась: никак не могла открыть английский замок. Ее руки дрожали, пальцы судорожно жали металлический рычажок в противоположную сторону.
Николай подошел и открыл дверь. Он сделал это слегка наклонившись. Прядь его волос коснулась лица Наташи.
Дверь была открыта, но Наташа не уходила. Дрогнуло что-то и в Николае. Дрогнуло и замерло. Что-то в нем точно опустилось и запеклось больным и горячим сгустком. Он видел только две большие светлые слезы скатившиеся по ее щекам.
Наташа с тихим стоном обвила его шею руками. Поцелуй был долгим, прощальным.
— Не провожай меня, Коля. Мне так легче.
Николай долго стоял один. Ему вдруг стало страшно, что Наташа заслоняла собой его жену, его Наталку. Всеми силами он старался подавить в себе это чувство, старался думать только о жене, о ребенке, который уже бьется под ее сердцем. «Нет, нет, милая, это минутная слабость, она сейчас пройдет. Я верен тебе, я люблю тебя. Ты у меня одна, одна-единственная. Только ты можешь так любить» — говорил он сам с собой.
Он подошел к письменному столу и взял в руки фотографию Наталки. Высунув язык, она по-ребячьи дразнила его. Два месяца назад за городом, на лесной поляне они играли в салки. Быстрая и неуловимая, Наталка измучила Николая. Когда он сел на пенек, притворившись, что больше не собирается ловить ее, она боязливо подошла к нему шагов на пять и высунула язык: «Э-э, э-э, не догнать, не догнать!» Тут он ее и сфотографировал. Но даже и в этой смешной мимике ее лицо было для него таким милым, таким родным, как будто они прожили всю жизнь и жить друг без друга не смогут.
Длинные, необычного тона телефонные звонки испугали Николая. Он не сразу понял, что это сигнал для междугородных разговоров. К телефону подошел с внутренней дрожью.
«Товарищ Захаров, вас вызывает Полтава», — послышался из трубки полусонный голос телефонистки.
«Полтава!.. Наталка, милая, как ты вовремя». — Николай начал дуть в трубку, словно от этого Наталка могла быстрее заговорить.
И Наталка заговорила. Она говорила, что ждет не дождется его в отпуск, наказывала, чтоб он привез побольше сахару на варенье, просила, чтоб перед отъездом не забыл хорошенько смазать коньки…
Выждав паузу, Николай прокричал в трубку:
— А как он?
— Кто «он»? — нарочно переспросила Наталка, словно не понимая, что «он» — это был тот, кому они уже давно придумали имя.
— Егорушка.
— Бьёт ножкой, — ответила Наталка и тут же капризно добавила: — Весь в тебя, такой же неспокойный…
Все тот же полусонный, безразличный к чужим радостям и бедам, голос телефонистки, похожий на звуки хлопающего на ветру полуоторванного с крыши листа железа, обрезал разговор на самом волнующем месте.
Последние слова Наталки были: «Жду тебя, приезжай быстрей…»
После резкого щелчка из трубки понеслись неприятные короткие гудки.
Николай облегченно вздохнул полной грудью.
— Бьёт ножкой… Сын!.. Егорушка…
21
Наташа шла по пыльному неасфальтированному переулку, какие нередко еще можно встретить в Москве, свернув с широкой и благоустроенной улицы. Она даже не заметила, как очутилась здесь.
Начинался дождь. Первые капли его были крупные, редкие… Как мышата в мякину, они ныряли в теплую, серую пыль, оставляя за собой неглубокие воронки. Ныряли бесшумно, бесследно поглощаемые разогретой за день удушливой массой. Яснолобые камни мостовой, здесь и там темнели чернильными кляксами от расплывшихся капель.
Было около полуночи. Наташа шла, забыв о времена. Как и три года назад, в последнюю встречу с Николаем, слезы текли по ее щекам, перемешивались с дождем. Плакала она беззвучно, как только плачут от большого, безысходного горя. Сколько она прошла, сколько еще осталось идти, — теперь ей было все равно.
Дождь усиливался. Запоздалые прохожие раскрывали зонты, забивались под арки домов, ныряли в подъезды… А Наташа все шла и шла в своем легком тоненьком платье, ни на что не обращая внимания. Спелые, теплые капли дождя теперь уже не ныряли под ноги, бесследно пожираемые зноем сухости. В
