Но джура, стоявший в дозоре на берегу, положил конец этим разговорам. Он наконец увидел, как с противоположного австрийского берега Дуная отчалил челн с живым Иваном Сулимой.
— Только почему-то он не один плывет, а в сопровождении вооруженного лисовчика. Был и третий с ними. Но, по-видимому, тот передумал плыть.
22
Перебейнос хотя и встал с замшелого камня, но не пошел на берег Дуная. Необычно для такой поры дня потянулся, отвернувшись, да так, что кости затрещали. «Дай мне совет, мама…» — чуть слышно затянул песню, как всегда, когда волновался в трудные минуты. Черные, лихо закрученные кверху усы слегка шевелились, и чуть приоткрывались скованные печалью уста. Негромкая песня, навеянная тоской, порой и совсем затихала. Мужественное, изуродованное оспой лицо его, непроницаемое даже для друзей, словно застыло в тяжелом раздумье. Заунывное пение — это вроде подбирания ключа к воротам, за которыми прячется его капризная судьба…
Думал ли Максим и о себе в эти тяжелые для его войск дни? Ведь он хорошо знал, что шляхетская Польша не отменит своего приговора и снесет ему голову. Сулима, да и многие другие казаки еще могут надеяться на милость короля. Но для него, Максима Кривоноса, атамана, никто не вымолит этой милости у кровных врагов. Да, Кривонос думал и о себе, напевая любимую песню, будто советуясь со своей матерью…
Так и стоял Максим в лесу, окруженный утомленными последним боем казаками, лежавшими под деревьями в ожидании возвращения Ивана Сулимы.
Иван, похудевший, измученный, но с задорным блеском в глазах, вдруг оторвался от сопровождавших его казаков и бегом бросился к своему боевому атаману и другу.
— Брат, дружище! — воскликнул, бросаясь в крепкие объятия рослого атамана.
— Наконец-то! С ума сойти можно, пока дождешься тебя, бесшабашного. Двоих замучили, проклятые, а он… — бормотал Перебейнос, по-братски прощая настойчивость побратима, радуясь его возвращению живым и здоровым. После того, как первых двоих парламентеров казнили, отчаянный Сулима все же рискнул отправиться к лисовчикам Стройновского для переговоров.
— Ну о чем договорился, рассказывай. Измаялся, дожидаясь тебя. Наверно, там радуются, что Бетлен продался цесарю, прельстившись троном венгерского королевства, обещанным ему в Австрии.
— Есть о чем рассказать, панове казаки. Да и у лисовчиков дело швах. Цесарь собирается их тоже прибрать к своим рукам… Да вот пускай лучше наш побратим Юрко Вовгур расскажет вам о том, что творится на том берегу. Ротмистр Хмелевский, которого и у нас в Чигирине знают, наверно, уже раскаивается в том, что пошел с полковником Стройновским. Казацкие полки да… и некоторые польские встревожились и гудят, как пчелы в улье перед вылетом роя. А тебя, брат Максим, ненавидит, да еще как ненавидит польская шляхта.
— Не за что им любить нашего брата. Тебя, Иван, тоже миловать не будут… Да я не отговариваю. Идите, братья, объединяйтесь. Поклонитесь нашей матери Украине!.. До каких пор вам томиться на чужбине? Только глядите в оба! Берегите свои головы, чтобы не отрубили их вам ненасытные королевские палачи.
— А ты, Максим, все-таки решил? — с тревогой спросил Сулима.
— Сама судьба решает за нас. Куда нам деваться теперь с таким отрядом в сотни душ? Гайдуки? — махнул рукой. — Только название. Верно кто-то предложил — уйти вместе с итальянскими волонтерами, забыв свои имена, данные родителями. Куда идти вот таким осужденным на смерть, как я, как Базилий, да и многие другие… Но остальным советую пристать хотя бы и к таким полякам, как Хмелевский. И вместе с польскими региментами возвратиться на родину. Я согласен даже в отряде черного Люцифера пойти, только бы на Днепр!.. Может, и под чужим именем, только бы домой, на родную землю! Да отыщут меня и там проклятые шляхетские борзые. А польские простые люди такие же братья хлебопашцы, как и мы. В труде мы роднились с ними, а беда соединила паши судьбы.
— Так ты… все же решил?
— Разве я один? — тяжело вздохнул Максим Кривонос. — Ну, рассказывай, брат Юрко, или как тебя там окрестили проклятые — Вовгуром и Вовкулакой… Целых двое суток держали нашего Сулиму. Рассказывайте, братья, что там у наших польских друзей и шляхты…
23
Порой в жизни, полной тревог и смертельной опасности, беглецу приходится выбирать: позор или… спасение! Трусливо прятать, словно страус, голову под крыло, лишь бы спасти свою шкуру, забывая о друге. Пусть гибнет Назрулла — он ведь турок! Басурман!..
Простая философия слизняка. Не растоптали тебя сапогом — счастье… Но нет! Богдан вздрогнул. Он не такой! Говорила когда-то мать, лаская:
«Гордый ты у меня, сынок, как и твоя мать. Таким будь даже… даже перед лицом смерти — гордым правдой святой…»
— Отец Даниель, мой старший брат в этой чужой мне стране. Не пойду я сегодня в свою потайную пещеру. Стоит ли и вам так переживать из-за меня… Может, не следует ждать удобного случая, как советует преподобный батюшка. Такого случая может и не быть, страной правят турки, а не болгары.
— Правду молвишь, братец. Когда-то и я так рассуждал. Будучи молодым, пристал к восставшим… Ничего определенного отец настоятель посоветовать тебе не может. «Страной правят турки…» — задумчиво повторил слова Богдана. — Да и сейчас тревожное военное время. Янычары осатанели, прости, боже праведный. Ходят слухи, что они проигрывают войну с вашим польским королем, на султана ропщут. Трудно теперь улизнуть от них, если даже и удалось бы выбраться из города. Всюду их посты расставлены…
— Не об этом я думаю, отец Даниель. Меня беспокоят несчастные узники — мальчуган и турок. Ведь они мои побратимы!
— Турок побратим?! Может, я ослышался? Невозможно! Ведь он язычник, молится Магомету!
Глаза у старика еще больше округлились. Он старался понять Богдана или, может, думал о чем-то своем. Он впервые в жизни слышал, чтобы христианин называл турка своим побратимом. А какие кровавые стычки бывают между ними! Похоже, что от счастья парень рехнулся, вырвавшись из турецкой неволи. Турок ему побратим…
— Нет ничего удивительного, почтенный отче. Разные бывают люди. Среди турок есть бедные, есть и шляхтичи, работорговцы и палачи. Власть имущие окружили себя янычарами, угнетают и свой и соседние народы. Да это не вечно, как и короста на теле человека, отец Даниель: согреют люди воды, не пожалеют гречневой золы и до костей смоют грязь с кожи… Я не уйду из Пловдива до тех пор, пока не освобожу Назруллу и младшего Парчевича. Ведь их казнят. Турка, кажется, ждет мученическая смерть на крючке в черной башне. О, я знаю, что это такое!
— Как спасешь их, братец! Турки…
— Без вас, без помощи людей, разумеется, тяжело спасти.
— Помощь людей. Были когда-то люди, гайдуки… — со вздохом сказал старик.
Отец Даниель так бы и ушел от Богдана, оставив его наедине со своими страшными намерениями. Хотя бы слово сказал, возразил. Богдан быстро вскочил с рогозовой подстилки, на которой лежал. Придержал старика за рукав.
— Хотел бы повидаться с вашим отцом диаконом. Да, пожалуй, и Парчевича попросите зайти ко мне, хочу посоветоваться с ним. Ведь сын его в опасности…
Диакон не пришел в заросший деревьями и дерезой двор церковного сторожа. Понятно, что борьба болгарских церковников с турецким порабощением не заходила так далеко, как предполагал несчастный беглец. А у Парчевича были свои счеты с турками. Неизвестно, за что притесняют угнетатели, губят его единственного сына. Совсем еще мальчика!
Вечером к Богдану наведался Парчевич. Он обрадовался, когда заговорили о спасении его горемычного сына.
— Беглер-бек, к нашему несчастью, молчит. А пловдивские каратели обоим угрожают смертью. Они даже слушать не хотят отца Никона, здешнего молодого диакона, решившего защитить моего сына и вашего Назруллу.
— Принесут ли вам что-нибудь утешительные благие намерения настоятеля церкви? Нравы у янычар людоедские. А время бежит, зря тратим его, надеясь на проявление человеколюбия со стороны кровавых
