— Богдан? Эх-эх, братец. Нет нашего Богдана. Взяли его в плен ваши турки, да там где-то и погиб.
— Он-ок, нет, не погиб. Сам помогал ему бежать из Стамбула, сам на челне через Дунай отправил. Живой он переплыл Дунай.
Ганджа переводил его слова казакам. Это и радовало и огорчало их. Если Богдан переплыл Дунай, где же он сейчас?
Отряд казаков остановился, разбили лагерь и итальянские волонтеры. Здесь, в приморском лесу, с широкими пастбищами на лугах возле небольших рек, было настоящее приволье для казацкой конницы.
Весть о бежавшем из Стамбула турке передавалась из уст в уста. Это было важное известие для волонтеров. Среди волонтеров были и турки. Услышав о своем земляке, они стремились увидеться с ним, разузнать что-нибудь о своих близких, родных. Он являлся для них частицей родной земли. Увидят ли они когда-нибудь свою родину, подышат ли свежим воздухом Черного моря — неизвестно. Хотя бы глазами этого турка, недавно бежавшего из родного края, посмотреть на своих близких.
Назрулла!..
7
На рассвете Богдан в полном боевом снаряжении первым вышел во двор. Не сиделось ему в чужом доме, у чужих людей. Осточертела и затянувшаяся зима, такая гнилая в этих краях. Наконец-то уходили они из Праги, где вынуждены были отсиживаться не по своей воле. Казацкие полки и отряд польских жолнеров начали свой последний переход к Висле.
Однажды полковник Ганнуся, будто оправдываясь перед Богданом, сказал ему:
— Нашему брату казаку даже на Днепре надоедает безделье. Воин при виде врага становится разъяренным, как тур. А тут, твоя правда, пан Богдан, сидишь, словно пес на привязи… Развращаются казаки от безделья, нежась на мягких подушках с чужими бабами.
На улице суетились казаки, ругаясь с солдатами валенштейновского гарнизона. На дороге выстраивались сотни.
Казалось, что воины пришли сюда не из боевого похода. Здесь смешались все: казаки и жолнеры, конные и пешие. Одеты пестро. Каждый старался нацепить на себя как можно больше захваченного у врага оружия. Особенно конники. Даже пушки везли уже по как оружие, а как трофеи, которые свидетельствовали, что возвращаются воины не с прогулки.
Императорским войскам нетрудно было справиться с утомленными, выбившимися из сил в походе украинскими казаками и польскими жолнерами. Их отовсюду гнали отряды предателя Чехии графа Валенштейна.
— Такой ужас, Стась, — сокрушался Богдан, видя, как разлагалось войско. — Даже стыдно называться казаком!.. А казаки еще величают нас старшинами. Казаки… какой-то деморализованный вооруженный сброд.
— Ты слишком близко принимаешь все к сердцу. Эта война тянется третий год. Люди столько времени находятся вдали от родины. Стоит ли так переживать из-за этого, — успокаивал Стась Богдана.
— Ведь в неволе я мечтал о встрече с ними…
Богдан, столько переживший в плену, не мог спокойно смотреть на дезорганизованных казаков и жолнеров. Даже появление в их кругу Ивана Сулимы больше удивляло, чем радовало Богдана.
— Ничего не поделаешь, Богдан… — словно поучая, говорил Сулима, испытавший немало трудностей в своей военной жизни. — Казак в походе — что дитя в воде. Гребет, барахтается… Не монахом же ему, как печерские угодники, быть. Ведь сейчас воеводского содержания не получают. А голодный казак, брат, не много навоюет.
— Вижу, женские юбки нужны казаку больше, чем харчи, Иван, — в том же тоне сказал Богдан.
Сулима улыбнулся, казалось даже обрадовался, что турецкая неволя не лишила Богдана остроумия! Но почему-то пожал плечами и, словно обиженный, отъехал от Богдана, оставив его в обществе казака Полторалиха и польского поручика. Любовь Сулимы к Богдану стала охладевать, хотя он и старался оправдать Богдана, которому пришлось в неволе испить горькую чашу.
Однажды Богдан узнал, что у Карпа есть крылатое прозвище — Полторалиха. Богдана не удивишь прозвищами. Всяких наслышался он. Но — Полторалиха! Предки его названой матери Мелашки тоже носили похожую фамилию — Полтораколена…
— А что это, казаче, за такое полторачеловеческое прозвище прицепили тебе? — спросил однажды Богдан, когда они остались вдвоем.
Карпо сначала засмеялся. Действительно было смешно — «полторачеловеческое». Ведь Богдан тоже спрашивал с улыбкой. Затем, посерьезнев, ответил:
— Прицепили, или оно само пристало.
И Богдан почувствовал, что за этим прозвищем кроется целая история украинского свободолюбивого народа! Он подстегнул коня, чтобы поравняться с Карпом, согреть его своим вниманием.
— И отца звали или только тебя так дразнили в детстве?
— И отца… и бабку! Какая у меня хорошая бабуся Мария! Если бы не она, не возвращался бы домой.
— Начинаю понимать. Очевидно, твоя хорошая бабуся и хватила этого лиха, а может быть, и больше, чем полтора? — продолжал Богдан.
— В молодости она побывала в плену у басурман. Как-то налетели крымчаки или турки, а она в поле снопы вязала. Муж ее, мой дедушка, бросился защищать, зарубил насильника лопатой, да и сам погиб от рук второго басурмана… Наши запорожцы и дончаки настигли их уже в Крыму, отбили пленных, а турок и татар уничтожили всех до единого. И я так буду уничтожать их, проклятых!
— Вернулась домой твоя бабуся?
— Нет. Была, у нее маленькая дочь Мелася, она оставалась со своим дедом в селе. Ну… а они напали, село сожгли, людей — одних покалечили, других поубивали. Дитя погибло, а может, тоже в ясырь к изуверам попало. А дедушка ее…
Богдан обернулся, едва сдерживая себя. Молниеносно блеснула мысль. Ведь точно так рассказывала и матушка Мелашка! Нападение басурман, молодая мать Мария и дед Улас…
— А что случилось с несчастной Марией? — волнуясь, торопил Богдан.
— Спас ее какой-то донской казак, да и оставил при себе в походе. Молодая, красивая, убитая горем женщина. Из такой хоть веревки вей… Сначала возил ее на своем коне, а потом сама ездила верхом, казачка ведь. Казак влюбился в нее, хотя на Дону у пего была жена и двое детей. Когда возвращался на Дон, признался ей. «Будем, говорит, на два хутора жить, Мария, потому что у меня уже есть одна казачка с двумя сыновьями…» И бабуся, как говорится, плюнула на это басурманское счастье — быть второй женой. Ночью, когда казак еще спал, села на коня и ускакала в родную сторону! Поздней осенью она приехала в Крапивную, будучи на сносях. Ее приютила добрая вдова-казачка, у нее там и дите родилось.
— Да ты, Карпо, кажется, тоже в Крапивной родился? — спросил взволнованный рассказом Богдан.
— Конечно, там. Стоит ли тебе, Богдан, волноваться из-за этого! Когда то было! Бабка моя, узнав, что сделали басурмане с ее селом, не стала расспрашивать про своих. Но она не теряла надежды узнать что- нибудь о родственниках мужа, Полтораколене. Оставался там у нее только свекор, исчез их род.
— Полтораколена?! — воскликнул Богдан, соскочив с коня. — Нет, Карпо, друг мой! Не исчез, не погиб благородный род из Олыки!
— О, правда! Так и бабуся говорила.
— А жива ли твоя бабуся Мария? Где эта многострадальная женщина, как и ее дочь Мелашка?
Соскочил с коня и Карпо, опустив поводья, и, словно спросонья, бросился к Богдану:
— Что ты говоришь, дружище! Какая Мелашка? Она же в ясырь… она…
— Живой видел я ее два года назад. Живой оставил мою названую мать Мелашку Полтораколена- Пушкариху!
И тоже умолк. Живой оставил, освободив из неволи в Синопе. А какой у нее был сын? Где теперь она и ее сын Мартынко, кобзарский поводырь?..
8
После этого разговора Богдан и Карпо стали неразлучными друзьями. Богдан словно брата родного встретил. Теперь он не одинок, у него есть побратим, с которым он будет, как говорила тетя Мелашка, делить горе и радость.
