созывается, — должен и ты свое слово сказать. Ведь ты в таком походе был, да еще какую кашу заварил в Синопе — против самого Сагайдачного пошел.
— Не в гетманы ли ты, Максим, прочишь меня? — повеселев, спросил Богдан, вдруг вспомнив свой разговор с отцом во время встречи в Киеве.
Но тогда Богдан был нападающим, а отец защищался. А тут Максим так расхохотался, что совсем смутил юношу. Словно пощечину дал ему Максим этим смехом.
— Ха-ха-ха! Хвалю, братец, за находчивость… А гетманом у казаков тебе еще придется быть, от этого не увильнешь!..
Словно от длительного болезненного сна разбудил его своей сердечностью осужденный сеймом старший его побратим.
— Не смейся так, Максим, ведь тебе сейчас не до смеху. А не посоветоваться ли нам с отцом по поводу этого решения сейма?
— Не стоит впутывать сюда подстаросту, королевского слугу. Посоветуюсь в Сечи… Теперь мне придется открыто воевать с Короной… Ты хотел о чем-то поговорить с кузнецами, а я тебя увел?
Богдан покачал головой, задумчиво глядя на друга:
— Только рассеяться хотел. Старый кузнец Микита, что на пару с тобой ковал сошники к плугу, интересный человек! Еще у Наливайко был кузнецом, вместе с ним в осажденной Солонице сражались!
4
Михайло Хмельницкий не разрешил Богдану ехать вместе с Максимом на Сечь.
— Не до этого вам теперь, братец Максим, — многозначительно сказал подстароста. А когда в чигиринской усадьбе Хмельницких Богдан замешкался у Кривоносова коня, отец шепнул казаку: — Советую пану атаману немедленно покинуть Чигирин! Получил послание пана гетмана, доставленное нарочным старосты…
— О войне с турками? Уже знаю, пан Михайло. Я не сказал Богдану об этом, не желая его волновать, — также шепотом ответил Максим.
— Но среди этих посланий есть наказ старостам…
— Старостам поднять ополчение? И это мне известно, поэтому-то я и хотел увезти отсюда Богдана, чтобы он не принимал участия в войне, находясь в таком угнетенном состоянии, — снова перебил его Кривонос.
Подстароста хотел было еще что-то сказать, но умолк. Какое-то время он колебался, а потом, отвернувшись от атамана, прошептал:
— Есть наказ, разосланный по всем дорогам, волостям и городам… схватить Максима Кривоноса, как… как врага Речи Посполитой… Наказ у меня, и… только до завтрашнего дня я могу утаить его от сотника Скшетуского, нарочного от пана Станислава Конецпольского, прибывшего с указами Жолкевского, теперь уже великого коронного гетмана!.. А Богдана ведено отправить в войско его милости пана Конецпольского как драгомана при польном гетмане.
— Спасибо, пан Михайло… Сию же минуту уезжаю из Чигирина! Сердечно, как сын отца, еще раз благодарю пана Михайла за доброту человеческую… — Они обнялись и расцеловались.
— Прощаешься, Максим? — спросил встревоженный Богдан.
— Должен спешить. Пан Михайло сказал мне, что ты уезжаешь с ним в Киев. Пан коронный гетман, очевидно, хочет, чтобы ты, мой друг, послужил Речи Посполитой. Прощай, пора уже тебе и за ум взяться. С умом и беда не страшна. А в Сечи я разузнаю о твоем джуре у дозорных пана кошевого. Прощай, тороплюсь до захода солнца выехать за ворота чигиринской крепости…
Подошли к оседланным лошадям, возле которых стояли казаки, сопровождающие атамана, и обнялись, словно расставались навеки. Максим шепнул:
— Хороший у тебя отец, Богдан. Береги его всей силой своей молодости!
— Что случилось? — забеспокоился Богдан.
— Он тебе все расскажет, прощай…
Максим взял из рук казака свой пояс с саблей, туго затянулся, воткнул сбоку два пистоля, люльку и легко вскочил в седло.
5
Более двухсот вооруженных казаков выставил чигиринский подстароста, получив приказ Даниловича направиться в Бар, чтобы там присоединиться к войскам и ополчению. Он взял с собой и сына, несмотря на протесты и слезы Матрены.
— Затоскует он здесь и погибнет, Матрена. Должен увезти…
В душе Михайло Хмельницкий питал надежду встретиться в войске со своим старым хозяином — вельможей Жолкевским. И эта встреча, мечтал слуга Короны, наверное, решит дальнейшую судьбу его образованного сына.
Богдан обрадовался предложению отца ехать с ним. Проезжая через Киев, он непременно наведается в Свято-Иорданскую обитель.
И что же? Только еще больше разбередит незажившую сердечную рану. Как сильно чувство первой любви и какую боль причиняют сердцу неожиданные, страшные удары судьбы!
С разрешения отца он выехал в сопровождении двух казаков на день раньше. А почувствовав полную свободу, сразу преобразился. Вернулась прежняя сила, появилось желание сразиться со своим злейшим врагом, стал шутить с сопровождавшими его казаками. От Корсуня Богдан направился в Терехтемиров, к переправе через Днепр. Ему захотелось встретиться в Переяславе с Якимом Сомко, увидеть маленькую Ганну…
«Маленькую? — неожиданно пришла ему в голову мысль… — Ведь прошло уже… Сколько же теперь ей лет?» Переправившись через Днепр, он торопился до заката солнца приехать к Сомко. Нетрудно было установить, что этой «маленькой Ганнусе», может, теперь уже около двадцати лет. Как бы эта голубоглазая девушка не заставила сильнее забиться его раненое сердце, подумал Богдан.
И уже на улице, пересекавшей площадь, где когда-то находились магазины Сомко, хотел было свернуть на киевский шлях. Наверное, и свернул бы, навсегда распрощавшись с трогательными воспоминаниями о приятной встрече в доме Сомко…
— Доброй вам дороги, пан Богдан! — услышал он позади себя и вздрогнул, точно пойманный на месте преступления.
— Пан Яким?.. — Богдан вмиг соскочил с коня, передав поводья казаку. — Пан Яким, Яким!.. — взволнованно повторял он, едва не захлебываясь от нахлынувших чувств.
Они взялись за руки и отступили на шаг, чтобы лучше разглядеть друг друга. Яким теперь очень походил на своего отца, старого купца Семена Сомко. Такие же подстриженные под горшок волосы на голове и густые, опущенные книзу рыжеватые усы. Огрубели и когда-то нежные, но такие же, как у отца, толстые губы. Только давно зарубцевавшийся шрам на виске делал выражение его лица несколько иным, чем у отца. И этот шрам ярко воскресил в памяти прошлое, такое хорошее, золотое прошлое, когда сердце еще не знало ни забот, ни печали.
— Ну что же, пан Яким?.. Как там поживает ваша хозяйка Ганнуся? Наверное, и не узнаю ее теперь, — растроганный встречей, спросил Богдан.
А Яким опустил руку, носком постола ковырнул корешок козельца, росшего под тыном. И, не глядя на Богдана, совсем упавшим голосом произнес:
— Ганнуся?.. Наша Ганнуся на троицу замуж вышла за одного нашего собрата по торговому делу. Молодица уже наша Ганнуся, Богдан.
— Как же это так, пан Яким? Почему я… мог бы и на свадьбу… — чуть слышно пролепетал Богдан, подыскивая слова и сетуя на свою судьбу, что ведет с ним такую жестокую игру. Ганнуся — молодица, чья- то жена… Маленькая, маленькая, хрупкая сиротка, которую тогда хотелось спрятать у себя за пазухой и согреть теплом своего пылкого сердца. Молодица… — Тогда прощай, пан Яким, спешу в Киев, а потом в Бар, — произнес Богдан с такой серьезностью, что Сомко даже отступил, давая ему проход. Но тут же опомнился.
— Ну нет, еще рано прощаться, — запротестовал он. — Где это видано… Такой гость! Бар и войско никуда не денутся. Не отпущу! Голову под копыта коню подложу — езжай, Богдан… А это видел? — Яким потрогал рукой шрам на виске. — На всю жизнь печать нашей кровной дружбы! Зайди же ради бога и ради
