– Можно, – разрешил он, и некая тень улыбки появилась у него на устах. – Мы с тобой пойдем туда вместе, как ходили когда-то. Ты помнишь, как впервые побывала там? Ты тогда еще совсем ребенком была… – И лицо у него вдруг стало совсем грустным. И очень усталым.
Я поцеловала отцу руку и сказала:
– Я мгновенно соберусь, ты только дай мне знать.
– Нужны жертвенные животные… – сказал он неуверенно. – Нужно… непременно нужно раздобыть… ягненка… или даже двух. И неплохо бы еще беленького теленка, да? Два ягненка и белый теленок – по- моему, достаточно.
– Хорошо, я пошлю кого-нибудь к Тирру. Точнее, к старому Доро, это он пасет на Долгом лугу коров с телятами. Не беспокойся, отец, о жертвенных животных я позабочусь.
– Да, пожалуйста… Мне до ухода еще кое-что успеть нужно… Только вот что, Лавиния: лучше пусть будет черный теленок. Если, конечно, такой найдется. Черный – в самый раз для этого святилища.
Я поняла: «это святилище», то есть Альбунея, находилось так близко от нижнего мира, что тени мертвых легко могли приходить оттуда в наш мир и возвращаться обратно. Вот почему черный теленок для места, связанного с загробным миром тьмы, был лучше белого.
В этом году окот был ранний, и ягнята, которых по моей просьбе пригнал пастух, уже успели подрасти. Но теленок, которого привел Доро, показался мне совсем маленьким, даже каким-то низкорослым; и он был не совсем черный, со светло-коричневыми мордочкой и ножками. В общем, далеко не идеальное жертвенное животное. И отец, увидев его, нахмурился.
– Зато это очень благочестивый теленок! – сказала я. – Смотри, как он послушно следует за мной. И потом, он, по-моему, очень старался стать черным.
И старый Доро с важным видом подтвердил:
– Да, царь, этот действительно самый черный из всех.
Латин согласился с нашими доводами, и мы отправились в путь.
Я надела ту самую тогу с обгорелым краем, потому что иной обрядовой одежды у меня не было, а мать каждый год все откладывала изготовление красной краски для новой тоги. Поскольку нам нужно было гнать жертвенных животных, а также, возможно, потому что отец мой испытывал некое беспокойство, мы вышли из Лаврента целым отрядом. Так что это было совсем не похоже на наши с ним (или с Маруной) прогулки в Альбунею, когда нас было только двое и отец сам нес жертвенного ягненка. Маруну, впрочем, я и на этот раз взяла с собой, но, помимо Маруны, с нами отправились Доро с теленком, сынишка нашего пастуха с ягнятами, двое рабов, которые несли дары тамошним богам и высшим силам, и еще трое вооруженных охранников отца. Эти люди не только охраняли царские покои, но и повсюду сопровождали Латина, если он, скажем, посещал другой город или другого правителя. Они именовались его всадниками [49], и у каждого из них действительно имелся конь, стоявший в царской конюшне. Но поскольку мы направлялись в святое место, то все, в том числе и всадники, шли пешком.
Ясный день уже клонился к вечеру, когда мы, вытянувшись длинной вереницей, добрались наконец до речки Прати и, свернув, двинулись вверх по течению. И я, разумеется, снова вспомнила тот, приснившийся мне, каменистый брод и кровь в речной воде.
Всадники, Маруна и рабы остались на опушке леса. Мужчины собирались разбить там лагерь, а Маруна, как всегда, отправилась ночевать в хижину дровосека. К святилищу через лес мы пошли уже вчетвером: Доро и сынишка пастуха вели жертвенных животных, а мы с Латином несли прочие дары.
К тому времени, как жертвоприношение было совершено, наступила ночь; даже священный огонь у алтаря и зажженные факелы не могли рассеять густую тьму, лежавшую под деревьями. Старый Доро и пастушонок понесли освежеванные тушки животных в лагерь на опушке, чтобы оставшиеся там мужчины первыми отведали свежего мяса. Отец перевернул факелы и ткнул ими в землю, чтобы погасить пламя. Стоя перед алтарем, где все еще горел огонь, питаемый пролитым жиром жертвенных животных, и прикрыв голову краем тоги, он тихо произносил слова молитвы, а я сидела на шкурке одного из принесенных в жертву ягнят и слушала. Я и боялась, и страстно желала, чтобы Латину ночью явился мой дед Фавн и ответил на все его вопросы, скрываясь в густой темной листве этих молчаливых деревьев.
Но в предыдущую ночь я почти не спала, а минувший день был таким долгим и необычным, что меня сморила усталость; глаза мои закрывались сами собой, и казалось, что язычки золотистого пламени у алтаря постепенно опадают и меркнут. Я прилегла на овечьи шкуры и стала смотреть вверх, на небо, исчерканное силуэтами ветвей и густо, точно морской берег песком, усыпанное звездами. Но мне звездное небо отчего-то казалось похожим на мозаичный пол, выложенный белыми светящимися плитками, и эти плитки тоже странным образом расплывались и меркли…
В общем, я крепко уснула. Но среди ночи проснулась. Звезды по-прежнему ярко горели в небесах, но то были уже другие звезды. И священный огонь совсем погас. Где-то справа, в чаще, раздался крик маленькой совки «у-гу-гу», и откуда-то издали, слева, ей ответила вторая сова.
Поэт был уже там; его высокий силуэт, неясный в сером звездном свете, виднелся между мною и алтарем. На дальнем краю святилища, у стены, я заметила отблеск бронзы и неподвижное крупное тело моего отца, спавшего на земле. Судя по тому, каким прохладным стал воздух, до рассвета оставался примерно час.
– Как раз в этот час умирающие и завершают свой земной путь, – тихо промолвил поэт.
Я села, пытаясь более отчетливо разглядеть его лицо. Мне было страшно; я словно предчувствовала какую-то беду, зная и не зная, отчего меня одолевают такие предчувствия.
– Ты умираешь? – шепотом спросила я у него.
Он кивнул.
Кивок – такой незначительный жест! – может тем не менее означать и согласие, и дозволение, и разрешение присутствовать, даже существовать. Кивок – это проявление силы, могущества, это слово «да». Этим жестом призывают нумен, безличную божественную силу…
– У меня мало времени, – сказал поэт.
– О, я бы так хотела… – Но что-либо хотеть тут было бесполезно.
– Фавн уже говорил с твоим отцом. – И в глухом, призрачном голосе поэта послышался такой же призрачный смех.
– Значит…
– Ты не выйдешь замуж за Турна. Не бойся.
Я встала и посмотрела ему в лицо. Мне все еще было страшно, хотя голос его звучал так тихо и нежно.
– Что же будет? – спросила я.
– Будет война. Помнишь тот огромный рой пчел на вершине дерева? Помнишь, как ты, дочь царя Латина, бежала через весь двор с пылающими волосами и вокруг разлетались искры и дым? Следом за этими знамениями придет война. И слава.
– Но почему непременно должна начаться война?
– Ох, Лавиния, до чего же это женский вопрос! Потому что мужчины остаются мужчинами.
– Значит, Эней со своими троянцами все же нападет на нас?
– Вовсе нет. Эней придет к вам с миром; он предложит твоему отцу заключить союз, попросит твоей руки и выразит желание поселиться на италийской земле, чтобы создать семью и вырастить детей. И он принесет с собой богов своего дома и очага. Но и меч свой он тоже с собой принесет. И будет война. Сражения, осады, массовые убийства, захват рабов, сожженные дотла города, насилие. Мужчины станут произносить напыщенные речи, хвастаясь своей доблестью, а потом – убивать людей, мирно спящих в постелях. Да, зрелые мужчины будут убивать совсем юных мальчиков. И созревшие хлеба в полях так никто и не уберет. И свершится все то зло, которое способен свершить человек. Справедливость, милосердие – какое до них дело Марсу?
Голос поэта постепенно окреп; он по-прежнему звучал негромко, но твердо, даже, пожалуй, как-то непривычно резко, и я оглянулась, пытаясь понять, не слышит ли его мой отец; но Латин продолжал спать как убитый.
– Я могу рассказать тебе об этой войне, Лавиния, хочешь? – И он, не дожидаясь моего ответа, заговорил. – Она начнется с того, что мальчик подстрелит в лесу оленя. Вполне хороший повод начать войну, ничуть не хуже любого другого. Первым умрет юный Альмо – ты хорошо его знаешь. Вонзившаяся ему
