решив расспросить у Сотрапезника, каким образом Эстравен знает так много и с какой стати он вынырнул неизвестно откуда, понуждая меня делать как раз то, что вчера Обсле советовал мне не делать. Сотрапезника не было дома, привратник не знал, ни куда он ушел, ни когда будет. С тем же успехом я посетил и дом Джегея. Падал тяжелый снегопад, самый тяжелый из всех дней затянувшейся осени; мой водитель отказался везти меня дальше, чем до дома Шуссгиса, потому что у него не было цепей на колеса. Вечером мне не удалось поймать по телефону ни Обсле, ни Джегея, ни Слоси.
Во время обеда Шуссгис мне все объяснил: идет Иомешский фестиваль — Празднование в честь Святых и Основателей Трона, и высшие чины Сотрапезничества, как предполагается, должны присутствовать во Дворце. К тому же он достаточно умно и тонко объяснил и поведение Эстравена — человек, некогда пользовавшийся властью и потерявший ее, хватается за каждую возможность оказывать влияние на людей или события, и как правило, руководствуется не столько рассудком, сколько эмоциями и отчаянием, потому что время идет, и его захлестывает волна беспомощности и неизвестности. Я согласился, что таким образом можно объяснить взволнованную, почти лихорадочную манеру поведения Эстравена. Его беспокойство едва не передалось и мне. Я буквально не находил себе места, с трудом вынося этот бесконечный, долгий и обильный обед. Шуссгис говорил и говорил со мной и со своими домочадцами, слугами и прихлебателями, которые весь вечер сидели у его стола; я никогда не видел его столь многословным, столь утомительно веселым. Когда обед закончился, было уже слишком поздно идти кого-то искать, да и, во всяком случае, сказал Шуссгис, Торжества требуют присутствия практически всех Сотрапезников едва ли не до полуночи. Я решил не идти на ужин и пораньше отправился спать. Между полуночью и рассветом я был разбужен какими-то незнакомцами, сообщившими мне, что я арестован, и вооруженная стража препроводила меня в Тюрьму Кандершейден.
Кандершейден было не просто старым, а одним из самых старых зданий, оставшихся в Мишноре. Я часто, гуляя по городу, обращал внимание на это длинное, мрачное, обветшавшее здание с большим количеством башен, которое так отличалось от блистательного великолепия учреждений Сотрапезничества. Оно вполне отвечало своему предназначению. Это была тюрьма. Ни названием, ни внешним видом она не скрывала ничего в себе. Она без слов говорила о том, что скрыто в ней.
Стражник, приземистый плотный человек, протащил меня по коридору и оставил одного в маленькой, грязной, ярки освещенной комнате. Через несколько минут вошел другой отряд стражников, сопровождавший человека с тонкими чертами лица, в которых чувствовалась властность. Он отпустил всех, кроме двух человек. Я осведомился у него, могу ли я связаться на пару слов с Сотрапезником Обсле.
— Сотрапезник знает о вашем аресте.
— Знает о чем? — предельно тупо спросил я.
— Мое руководство, естественно, действует по указанию Тридцати Трех, — сказал человек. — И сейчас вы будете подвергнуты допросу.
Стражники схватили меня за руки. Я попытался сопротивляться им, гневно крича:
— Я готов ответить на любые ваши вопросы, и вы можете не подвергать меня этим унижениям!
Тонколицый человек не обратил внимания на мои слова, а позвал на помощь еще стражников. Трое из них опрокинули и привязали меня к низкому столу, введя мне в вену состав, как я предполагаю, «сыворотки правды».
Я не знаю, как долго длился допрос и что у меня спрашивали, потому что все время я находился в тяжелом забытье и ничего не помню. Когда я снова пришел в себя, то не имел представления, как давно я нахожусь в Кандершейдене: судя по моему физическому состоянию, четыре или пять дней, но я не был в этом уверен. Прошло немного времени, и я понял, что не знаю, ни какой сегодня день, ни месяц, и фактически я только начинаю медленно воспринимать то, что меня окружало.
Теперь я осознал, что нахожусь в грузовике дальнего следования, очень напоминавшем тот, на котором я перебирался через Каргав до Рера, но на этот раз я был в кузове, а не в кабине. Вместе со мной было двадцать или тридцать человек, и мне было трудно определить, сколько точно, потому что в фургоне не было окон, и свет пробивался сквозь щель в задней двери, забранной четырьмя толстыми стальными прутьями. Мы двигались уже достаточно долго, когда я окончательно понял, что у каждого человека здесь есть свое определенное место и что запах экскрементов, рвоты и пота, достигший предела в ограниченном пространстве, никого тут не волнует и не беспокоит. Никто не знал никого из остальных. Никто не знал, куда его везут. Разговоров почти не было слышно. Второй раз я оказался в заключении с орготцами, которые в полной безнадежности не знали, что такое жаловаться. Теперь я знал, о чем говорило знамение, которое я увидел в первую ночь моего пребывания в этой стране. Изгнав из памяти воспоминание о черном погребе, я уделил все внимание лицезрению Оргорейна в дневном свете. Неудивительно, что теперь все казалось мне нереальным.
Мне казалось, что грузовик направляется на восток, и я не мог отделаться от этого впечатления, когда стало ясно, что машина держит путь на запад, все дальше и дальше углубляясь в Оргорейн. Присущее человеку чувство направления, которое зависит от расположения магнитных линии, не помогает на других планетах, и когда интеллект не может или не хочет компенсировать отказ этого ощущения, наступает полная растерянность, чувство, что все, буквально все, идет прахом.
Один из наших спутников, кинутых в кузов, умер этой ночью. Его били дубинками или ногами в живот, и он умер от кровотечения изо рта и ануса. Никто не мог ничего для него сделать, да и делать было нечего. Несколько часов тому назад нам сунули пластиковый сосуд с водой, но он уже давно был пуст. Умиравший располагался справа от меня, и я положил его голову себе на колени, чтобы ему было легче дышать; так он и умер.
Все мы были нагими, но теперь его кровь покрывала меня чем-то вроде одежды, застыв сухой, жесткой коричневой коркой на моих руках и бедрах, впрочем, теплее от этого мне не было.
Ночью стало холоднее, и мы сбились в кучу в поисках тепла. Труп, бесполезный для этой цели, был вытолкнут из группы. Остальные сгрудились все вместе, и всю ночь нас мотало и качало, как одно целое. В нашем стальном ящике стояла непроглядная тьма. Мы двигались по какой-то сельской дороге, и мимо нас не проехала ни одна машина; даже втиснув лицо меж металлических прутьев, не удавалось разглядеть ничего, кроме тьмы и слабого свечения падающего снега.
Падающий снег; свежевыпавший снег; давно выпавший снег; снег, выпавший после дождя; подмерзший снег… И в Орготе и в Кархиде есть слово для обозначения каждого вида снега. В кархидском, который я знал лучше, чем орготский, существует, по моим подсчетам, шестьдесят два слова для разных типов, состояний и качеств снега. Одна группа слов обозначает падающий снег в отличие от выпавшего; другая — виды льда; группа слов в двадцать определяет уровень температуры, силу ветра, характер осадков — все вместе. Ночью, прижавшись к стенке, я старался восстановить этот перечень. Каждый раз, припоминая слово, я повторял весь список, располагая в нем слова в алфавитном порядке.
Вскоре после рассвета грузовик остановился. Люди стали кричать в прорезанное отверстие, что тут внутри есть труп, его надо вытащить. Один за другим они пытались привлечь внимание криками и шумом. Мы колотили все вместе и в стенки и в дверь, подняв такой шум внутри металлического ящика, что сами не могли выносить его. Никто не появился. Грузовик стоял несколько часов. Наконец снаружи раздались голоса; грузовик дернулся, пошел юзом на ледяной проплешине и снова двинулся. Сквозь прорезь в двери было видно, что стояло позднее солнечное утро и что мы едем сквозь лесистые холмы.
Мы пересекали их три дня и три ночи, точнее, четыре, если считать со времени моего пробуждения. Остановок на Пунктах Проверки не было, и я подумал, что мы ни разу не проехали через город. Путешествие наше было странным своей загадочностью. Были остановки, в течение которых менялись водители, ставили новые батареи; были и другие, гораздо более длительные, о причинах которых мы, запертые в кузове, не могли догадываться. Два дня машина стояла от полудня до заката, брошенная и покинутая, а затем с темнотой снова начинала движение. Раз в день, около полудня, большой бочок с водой просовывался в отверстие внизу дверей.
Вместе с трупом нас было тут двадцать шесть человек, два раза по тринадцать. Геттениане часто считают по тринадцать — тридцать шесть, пятьдесят два — на что, без сомнения, влияет 26-дневный лунный цикл, из которого состоят их неизменные месяцы и, вероятно, их сексуальный цикл. Труп лежал у задней стенки машины, что представляла тыльную стену нашей камеры, где он продолжал оставаться холодным. Остальные из нас лежали, скорчившись или сидели, каждый на своем месте, на своей территории, в своем Домене до тех пор, пока не наступала ночь; когда холод становился нестерпимым, мы
