Левая рука тьмы

соляную кислоту лишь из атомов водорода; первым делом должен иметь место определенный уровень сложности структуры — и у нас та же самая ситуация. Абстрактное мышление, различные социальные взаимоотношения, включающие в себя и переплетения культур, этические и эстетические принципы — все это должно достичь определенного уровня, прежде чем можно будет установить подобные связи…

— Возможно, мы, геттениане, еще не вышли на такой уровень?

— Вы уже далеко превзошли его. Но тут нужен и элемент везения. Как и при первосоздании молекулы соляной кислоты… Или, если прибегать к аналогиям культурного плана — только аналогиям, но и они могут помочь нам — использование конкретной экспериментальной техники при научном образе мышления. В Эйкумене есть люди, владеющие высокой культурой, члены сложнейших по своей структуре обществ, обладающих знаменательными достижениями на самом высшем уровне в искусстве, этике, философии; и все же они никак не могут усвоить, как мыслью аккуратно поднять камень. Конечно, они могут этому научиться. Только за полмиллиона лет они этого так и не сделали… Есть люди, которые вообще не имеют представления о высшей математике, ни о чем, что выходит за пределы простых арифметических вычислений. Любой из них может понять и интегральное и дифференциальное исчисления, но никто из них этого не сделал и даже не попытался. Кстати, мои собственные соплеменники, жители Земли, еще три тысячи лет назад не подозревали об использовании нуля. — При этих словах Эстравен мигнул. — Что же касается геттениан, то я лишь спрашивал себя — многие ли из вас способны к Предсказаниям — хотя это всего лишь часть эволюции мышления — если даже вы научите ее технике.

— То есть, вы считаете, что это полезное свойство?

— Точные пророчества? Конечно, да!

— Но попробовав попрактиковаться в них, вы могли бы прийти к выводу, что они бесполезны.

— Ваша Хандарра восхищает меня, Харт, но и тогда и теперь я пытаюсь понять, не является ли она своеобразным парадоксом образа жизни…

Мы снова попробовали перейти к мысленному общению. Я никогда еще не обменивался посланиями с человеком, который полностью не воспринимал меня. Опыт был обескураживающим. Я начал чувствовать себя, как атеист за молитвой. Наконец Эстравен зевнул и сказал:

— Я глух, как скала. Лучше спать.

Я согласился. Он притушил свет, пробормотал краткую благодарность тьме, нырнул в свой мешок и через несколько минут погрузился в сон, как пловец ныряет в темную воду. Я чувствовал, как он уходит в забытье, словно это был я сам; между нами существовала взаимная привязанность, и я еще раз обратился к нему, назвав его во сне по имени — Терем!

Он сразу же, ошеломленный, вскочил, и его голос ударил меня в темноте:

— Арек! Это ты?

«Нет, это Дженли Ай. Это я говорю с тобой».

Дыхание у него прервалось. Тишина. Он подобрался к печке, включил свет, и я увидел, как его темные глаза со страхом смотрят на меня.

— Я спал, — сказал он. — И мне казалось, что я дома…

— Вы слышали, как я звал вас.

— Вы звали меня… Это был мой брат. Это был его голос, который я слышал. Он мертв. Вы звали меня… вы назвали меня Теремом? Я… Это гораздо страшнее, чем я думал. — Он потряс головой, как человек, приходящий в себя после ночного кошмара, а затем спрятал лицо в ладонях.

— Харт, простите меня…

— Нет, называйте меня по имени. Если вы можете говорить у меня в голове голосом мертвого человека, то вы можете и звать меня по имени! Разве он называл бы меня «Хартом»? О, теперь я понимаю, почему при мысленном общении невозможно лгать. Это ужасная вещь… Ладно. Ладно, поговорите еще со мной.

— Подождите.

— Нет. Продолжайте.

Он не сводил с меня яростного, испуганного, напряженного взгляда, и я снова обратился к нему:

«Терем, друг мой, между нами не должно быть страха».

Он продолжал смотреть на меня, и я подумал, что он не понял меня, но он уловил мои слова.

— Но он все же есть, — сказал Эстравен.

Несколько погодя, успокоившись и взяв себя в руки, он спокойно сказал:

— Вы говорили на моем языке.

— Но вы же не знаете моего.

— Я понимаю, вы сказали, что я услышу слова… И хотя я представлял себе… хотя я понимал…

— Это еще одна грань эмпатии, взаимной симпатии, хотя тут и нет прямой связи. Сегодня вечером она установила контакт между нами. И при настоящем мысленном общении речевой центр в мозгу находится в активном состоянии, так же, как…

— Нет, нет, нет. Расскажете мне об этом потом. Но почему вы говорили голосом моего брата? — не скрывая напряжения, спросил он.

— На это я не могу ответить. Не знаю. Расскажите мне про него.

— Нусут… Мой полный брат Арек Харт рем ир Эстравен был на год старше меня. Он должен был стать Лордом Эстре. Мы… И ради него я оставил дом. Он мертв уже четырнадцать лет.

Некоторое время мы оба молчали. Я не мог спросить о том, что лежало за его словами: эти несколько слов ему и так обошлись слишком дорого.

Наконец я сказал:

— Обратитесь ко мне, Терем. Назовите меня по имени. — Я верил, что теперь у него получится, связь между нами установилась или, как говорили эксперты, фазы совпали, хотя, конечно, он еще не имел представления, как по своей воле преодолевать этот барьер. Если бы я был Слушающим, я бы услышал, как и о чем он думает.

— Нет, — сказал он. — Никогда. Не сейчас…

Но никакой шок, никакие потрясения и ужас уже не могли остановить надолго этот ненасытный стремительный мозг. После того, как он снова притушил свет, я внезапно ощутил, как, спотыкаясь, он пытается добраться до меня:

«Дженри…» — даже в мыслях он не мог правильно произнести звук «л» правильно.

Я сразу же ответил. В темноте он сделал слабое испуганное движение, которое потом сменилось покоем удовлетворения.

— Больше не надо, больше не надо, — громко сказал он.

И немного погодя мы наконец заснули.

Ему было нелегко, он трудно осваивал это. И дело было не в том, что ему не хватало одаренности или он с трудом осваивал новое искусство, но оно сильно волновало его, и воспринимал он свой новый дар без благодарности. Он быстро научился преодолевать барьеры, но я не был уверен, что он считается с ними. Возможно, все мы вели себя таким образом, когда первый Учитель пришел с Рокканона столетия назад, чтобы научить нас «Последнему Искусству»; геттениане в своей замкнутости воспринимают телепатическую речь, как насилие над их совершенством, как пробоину, которую они с трудом воспринимают. Возможно, дело было в индивидуальном характере Эстравена, для которого и откровенность и сдержанность играли важную роль: каждое слово, сказанное им, поднималось из темных глубин. Мой голос, обращавшийся к нему, он воспринимал как голос мертвеца, как голос его брата. Я не знал, что, кроме любви и смерти, лежало между ним и братом, но я знал, что каждый раз, когда я обращался к нему, что-то в нем вздрагивало и отдергивалось, словно я касался раны. Да, внутренняя телепатическая близость, установившаяся между нами, в самом деле сближала нас, но ни легче, ни свободнее нам не стало, ибо с ней пришел не свет (на что я надеялся), а понимание бездонности тьмы.

День за днем мы ползли к востоку по ледяной равнине. Середина нашего путешествия, которая, по нашим расчетам, должна была прийтись на тридцать пятый день, Одорни месяца Аннера, застала нас довольно далеко от той точки пространства, в которой мы должны были оказаться. По счетчику расстояния мы в самом деле прошли четыреста миль, но по сути, лишь три четверти этого расстояния действительно представляло собой продвижение к цели, так что мы могли оценивать, сколько нам еще осталось, лишь