И он заставил себя проснуться, потому что был человек добрый, а кроме того, она стала теперь его сестрой.
— Знаешь, что меня удивило в твоих письмах к Мишелю? — спросил он. — То, что ты писала про пистолет. «Теперь я буду всегда мечтать, чтобы голова твоя лежала рядом, на моей подушке, а твой пистолет — под ней», — настоящее любовное послание. Красивое любовное послание.
— Почему же тебя это удивило? Скажи.
— Потому что у нас был с ним однажды такой разговор. Как раз об этом. «Послушай, Салим, — сказал я ему. — Только ковбои спят с пистолетом под подушкой. Из всего, чему я учил тебя, главное — запомни это. В постели держи пистолет сбоку — так его легче спрятать и он будет под рукой. Научись так спать. Даже когда рядом с тобой женщина». Он сказал, что не забудет. Навсегда запомнит — он обещал мне. А потом забыл. Или нашел новую женщину. Или новую машину.
— Значит, нарушил правило, да? — сказала она, взяла его руку в перчатке и стала разглядывать ее в полумраке, общупывая каждый мертвый палец. Они были ватные — все, кроме мизинца и большого пальца. — Что же это с ними произошло? — игриво спросила она, — Мыши? Что с ними произошло, Халиль? Да проснись же.
Он долго не отвечал.
— Это было в Бейруте, и я был тогда еще глуповат, как Салим. Я находился у себя в конторе, принесли почту, я спешил: ждал один пакет. Вскрываю его! Не надо было это делать.
— Ну и что же произошло? Ты вскрыл пакет и — хлоп! Хлоп прямо по пальцам. И на лицо попало тоже?
— Когда я пришел в себя в больнице, там был Салим. И знаешь? Он был очень доволен, что я оказался такой глупый. «В другой раз, прежде чем вскрывать пакет, покажи его мне или рассмотри штемпель, — сказал он. — Если пакет из Тель-Авива, лучше верни его отправителю».
— Зачем же ты в таком случае делаешь бомбы? Ведь у тебя осталась всего одна рука!
Ответ был в его молчании. В застылости его еле видного в темноте лица, повернутого к ней, — сурового, без улыбки, с пристальным взглядом. Ответ был во всем, что она видела после того вечера, когда подписала контракт с театром жизни. Ради Палестины — гласил ответ. Ради Израиля. Ради Господа Бога. Ради собственной моей судьбы. Чтобы ответить мерзавцам тем же, что они сотворили со мной. Чтобы восстановить справедливость. Несправедливостью. Пока все праведники не будут разорваны на кусочки и справедливость не восстанет из руин и не зашагает по пустынным улицам.
Внезапно он востребовал ее, и тут уж противиться она не могла.
— Милый, — прошептала она. — Халиль. О боже! Ох, милый мой...
И еще все то, что говорят проститутки.
Уже занималась заря, а Чарли все не давала ему уснуть. Вместе с бледным рассветом какая-то игривость овладела ею. Она целовала, ласкала его, пускала в ход все известные ей уловки, лишь бы удержать его при себе, лишь бы не дать угаснуть его страсти.
— Ты самый лучший из всех, кто у меня был, — шептала она ему, — а я никогда не присуждаю первых премий. Мой самый сильный, мой самый храбрый, мой самый умный из всех любовников.
— Лучше, чем Салим? — спросил он.
Терпеливее, чем Салим, нежнее, благодарнее. И лучше. чем Иосиф, который отправил меня к тебе на блюдечке.
— В чем дело? — спросила она, когда он вдруг отодвинулся от нее. — Я сделала тебе больно?
Вместо ответа он протянул здоровую руку и повелительным жестом зажал ей рот. Затем осторожно приподнялся на локте. Она прислушалась вместе с ним. Захлопала крыльями птица, поднявшись с озера. Пронзительно закричали гуси. Прокукарекал петух. Зазвенел колокольчик. Звук приглушеиный, тотчас поглощенный снегом. Она почувствовала, как приподнялся рядом с нею матрас.
— Никаких коров нет, — тихо произнес Халиль, уже стоя у окна.
Он стоял по-прежнему голый, но со своим пистолетом-автоматом на ремне через плечо. И на секунду в том напряжеии, которое владело ею, Чарли показалось, что она увидела напротив Халнля Иосифа с красным отблеском электрического камина на лице — их отделяла друг от друга лишь тонкая занавеска.
— Что ты там видишь? — прошептала она, не в силах выдержать напряжение.
— Никаких коров. И никаких рыболовов. И никаких велосипедистов. Я не вижу, по сути, ничего.
Голос его звучал напряженно. Его одежда валялась у кровати — там, где Чарли бросила ее. Он натянул темные брюки, надел белую рубашку и пристегнул пистолет под мышкой.
— Ни машин, ни проносящихся мимо огней, — ровным тоном произнес он. — Ни единого рабочего, который шел бы на работу. И никаких коров.
— Их уже угнали на дойку.
Он покачал головой.
— Не два же часа их доят.
— Это все из-за снега. Их держат в доме.
Что-то в ее тоне задело его ухо: обостренное чутье заставило внимательнее отнестись к ее словам.
— Почему ты пытаешься найти объяснение?
— Я не пытаюсь. Просто...
— Почему ты пытаешься найти объяснение отсутствию жизни вокруг этого дома?
— Чтобы успокоить твои страхи. Приободрить тебя.
В нем зрела мысль — страшная мысль. Он прочел это на ее лице, в ее обнаженном теле, а она в свою очередь почувствовала, как зародилось его подозрение.
— А почему ты хочешь успокоить мои страхи? Почему ты боишься больше за меня, чем за себя?
— Ничего подобного.
— Тебя ведь разыскивают. Как же ты способна так любить меня? И почему ты заботишься о том, чтобы меня приободрить, а не о собственной безопасности? Какое чувство вины не дает тебе покоя?
— Никакого. Мне было отвратительно убивать Минкеля. Я вообще хочу из всего этого выйти. Халиль?
— Может быть, Тайех все-таки прав? И мой брат действительно погиб из-за тебя? Отвечай, пожалуйста, — очень, очень спокойно потребовал он. — Я хочу получить ответ.
Все ее тело молило его оставить ее в покое, лицо ужасно горело. Оно будет гореть до конца ее дней.
— Халиль... иди сюда, — прошептала она. — Люби меня. Иди сюда.
Почему же он медлит, если дом уже окружен? Почему он смотрит на нее, когда кольцо вокруг него с каждой секундой стягивается?
— Который час, скажи, пожалуйста? — спросил он, продолжая на нее смотреть. — Чарли?
— Пять. Половина шестого. Не все ли равно?
— А где твои часы? Твои маленькие часы. Я хочу знать время, пожалуйста.
— Я не помню. В ванной.
— Пожалуйста, не двигайся. Иначе, может статься, мне придется тебя убить. Посмотрим.
Он принес сумку и протянул ей в постель.
— Открой ее, пожалуйста, — сказал он, наблюдая за ней, пока она возилась с замком. — Так который же час, Чарли? — снова спросил он с какой-то жутковатой беззаботностью. — Скажи, пожалуйста, сколько на твоих часах сейчас времени?
— Без десяти шесть. Больше, чем я думала.
Он выхватил у нее приемник и посмотрел на окошко с цифрами. Двадцать четыре часа. Затем включил радио — взвыла музыка, и он снова его выключил. Поднес к уху, потом взвесил на руке.
— С прошлого вечера, когда мы с тобой расстались, у тебя, по-моему, было не так уж много свободного времени. Верно? Собственно, вообще не было.
— Не было.
— Когда же ты успела купить новые батарейки для часов?
— А я и не покупала.
— Тогда почему же часы идут?
