драгоценный мой? Какая муха тебя укусила?
— Никакая, Молли. Коров продали удачно, слава Богу, и между мной и помещиком никакая кошка не пробежала. Все как обычно. Придраться не к чему.
— Ну, Микки, если все хорошо, то вот твой ужин, он горячий, съешь скорее и расскажи, что нового в городе.
— Я поужинал по дороге, Молли, сыт по горло, — ответил отец.
— Знал, что дома ждет ужин, что жена спать не ложится, тебя дожидается, и все-таки поужинал по дороге! — укоризненно воскликнула мать.
— Ты меня неверно поняла, — сказал отец. — По дороге случилось такое, что мне теперь кусок в горло не идет. Не стану темнить, Молли, потому как мне, быть может, недолго осталось жить на свете. Скажу все как есть. Знаешь, кого я видел? Белого кота.
— Храни нас Господь! — вскрикнула мать, побледнев, как полотно. Потом, пытаясь обратить все в шутку, со смехом проговорила: — Ха! Да, небось, никакой это был не кот. В прошлое воскресенье в лесу Грейди в силки попался белый кролик, а вчера Тейг видел на скотном дворе белую крысу.
— Не крыса это была и не кролик. Ты думаешь, я не отличу крысу с кроликом от белого кота? Огромный, глазищи зеленые, каждый с полупенсовую монету, спину дугой изогнул и так и ходит туда-сюда вокруг меня, все норовит о лодыжки потереться. Я шел и шел, боялся остановиться — того и гляди, на грудь прыгнет и в горло вцепится. Да и кто знает, кот ли это вообще или отродье дьявольское.
Последние слова отец произнес вполголоса, неотрывно глядя в огонь, и тяжелой рукой утер со лба холодный пот, крупными каплями покрывавший лицо, а потом тяжело вздохнул или, скорее, застонал.
Мать, охваченная паникой, принялась возносить молитвы. Я тоже страшно перепугался и готов был расплакаться, потому что хорошо знал, что предвещает встреча с белым котом.
Мать склонилась над отцом, поцеловала, ободряюще похлопала по плечу, но в конце концов не выдержала и разразилась слезами. Отец крепко сжал ее руку, не зная, что сказать.
— Со мной в дом никто не входил? — тихо спросил он, обернувшись ко мне.
— Никто, отец, — ответил я. — Ты внес с собой только седло и уздечку.
— И ничего белого не проскользнуло? — повторил он.
— Ничегошеньки, — подтвердил я.
— Тем лучше. — Отец перекрестился и тихо забормотал про себя.
Я понял, что он возносит молитву.
Подождав, пока отец закончит молиться, мать спросила, где он видел кота.
— Свернул я на боэрин, — этим ирландским словом называют в наших краях небольшую дорогу, ведущую к ферме, — и подумал: вот скачет человек по дороге, гонит скот, и никто, кроме него, о лошади не позаботится. Так что пустил я коня попастись на кочковатое поле у обочины. Дорогой я его не очень гнал, так что был он сухой, незапаленный. Отпустил я коня, держу в руке седло и уздечку, оборачиваюсь — вот он, откуда ни возьмись, вылезает из густой травы возле тропинки и шагает передо мной туда-сюда, туда- сюда, то справа зайдет, то слева, глазом горящим косит. Так и шел за мной, мурлыча, до самых дверей. Постучался я, тут только он и исчез.
Почему же это происшествие, на первый взгляд такое обыденное, лишило покоя и отца, и меня, и мать, и в конце концов, всех обитателей нашей деревенской усадьбы? Дело в том, что мы, все до единого, верили, что в образе белой кошки отцу явилось предупреждение о скорой смерти.
До сих пор зловещее предсказание всегда оказывалось верным. Сбылось оно и на этот раз. Неделю спустя отец подхватил лихорадку, и не прошло и месяца, как он скончался.
Мой верный друг Дэн Донован замолчал. Губы его шевелились; полагаю, он возносил молитвы об упокоении души почившего отца.
Помолившись, он продолжил рассказ.
— Вот уже восемьдесят лет, как это проклятие впервые постигло нашу семью.
Восемьдесят? Нет, скорее, девяносто. Я говорил со многими стариками, которые хорошо помнят все, как было.
Вот как это случилось.
Мой двоюродный дед, Коннор Донован, владел в те годы старой фермой в Драмганниоле. Был он куда богаче и моего отца, и деда, потому что однажды ненадолго сдал в аренду угодья Балрахан и сделал на этом неплохие деньги. Но богатство не смягчило сурового сердца — мой двоюродный дед был человек жестокий, и не просто жестокий, а расточительный, а такие люди обычно бывают бессердечны. Свою долю он пропил и в сердцах ругался последними словами, проклиная весь свет и нимало не заботясь о своей бессмертной душе.
Тем временем в семействе Коулменов, что жили в горах, неподалеку от Капперкуллена, подросла красавица-дочка. Говорят, сейчас в этих краях не осталось никого из Коулменов, все они уехали кто куда. Голодные годы принесли много перемен.
Звали ее Эллен Коулмен. Семья их была небогата, но Эллен, редкостная красавица, могла составить удачную партию самому привередливому жениху. Но сложилось все иначе. Худшей доли, чем та, что ждала бедняжку, и придумать трудно.
Кон Донован, мой двоюродный дед, да простит его Бог, шатаясь без дела по окрестностям, частенько встречал девушку, то на ярмарке, то на храмовом празднике, и влюбился — да и кто не влюбился бы в такую красотку?
Поступил он с ней хуже некуда. Обещал жениться, уговорил бежать с ним и в конце концов не сдержал слова. Старая история. Девушка ему наскучила, да к тому же повесе хотелось добиться положения в обществе. Он женился на девице из семейства Коллопи и взял за ней неслыханное приданое — двадцать четыре коровы, семьдесят овец, сто двадцать коз.
Женился он на этой Мэри Коллопи и зажил богаче прежнего. А Эллен Коулмен умерла от разбитого сердца. Но богатый хозяин и бровью не повел.
Он хотел детей, но они никак не рождались. Это был единственный крест, который ему выпало нести, ибо в остальном дела его шли лучше некуда.
Однажды ночью возвращался он с ярмарки в Ненахе. На полпути извилистая дорога пересекает неглубокий ручеек — говорят, не так давно через него перекинули мост. Летом русло нередко пересыхает, и тогда по нему можно ездить, как по дороге. Ручей этот течет мимо старой фермы в Драмганниоле, и в жаркие дни хозяева часто добирались до дома напрямик, по пересохшему дну, сокращая путь. Коннор Донован по привычке направил лошадь в каменистое русло, ярко освещенное луной. Поравнявшись с двумя ясенями у ограды фермы, он повернул на заливное поле, намереваясь проехать через проем в ограде на другом конце, под старым дубом. Оттуда было рукой подать до его дома.
Приближаясь к прогалине, всадник сбавил шаг: ему почудилось, что впереди, то скользя над землей, то мягко подскакивая, движется что-то белое. Предмет этот был, по его словам, не больше шляпы, но ему так и не удалось разглядеть, что же это такое. Белое пятнышко прокатилось вдоль живой изгороди и исчезло за прогалиной.
Возле прогалины лошадь встала, как вкопанная. Ни хлыстом, ни уговорами не сумел он сдвинуть ее с места. Кон Донован спешился, чтобы провести коня за изгородь, но тот мотал головой, фыркал и в конце концов затрясся крупной дрожью. Дед снова сел верхом. Но лошадь продолжала упрямиться. Ночь стояла лунная, до дому рукой подать, и дед никак не мог понять, чего испугалось животное. Потеряв остатки терпения, он принялся чертыхаться и изо всех сил хлестать несчастную скотину кнутом.
Внезапно лошадь рванулась вперед. Пролетая под широкой дубовой веткой, Кон Донован заметил на пригорке женскую фигуру. Протянув руку, женщина хлопнула его по плечу. Удар этот отбросил его на шею лошади, которая, обезумев, пустилась диким галопом и, в считанные секунды добравшись до дома, остановилась, дрожа всем телом и обливаясь потом.
Донован вошел в усадьбу ни жив ни мертв. Рассказал о случившемся жене, умолчав, полагаю, кое о чем. Жена не знала, что и думать. Но ей и в голову не пришло, что все обернется так плохо. Бедняга был очень плох, сказался больным и велел немедленно послать за священником. Когда несчастного уложили в постель, на плече у него, там, куда пришелся удар призрачной руки, все увидели отчетливые следы пяти пальцев. Этот отпечаток, похожий цветом на тело человека, пораженного молнией, мой двоюродный дед
