увидел, что зарешеченное окошечко открыто настежь и сквозь железные прутья на него неподвижно смотрит лицо всегдашнего мучителя. Вся кровь отхлынула от лица у капитана, он застыл, словно завороженный грозным взглядом, и без чувств рухнул наземь.
Через несколько минут его нашли и отвели в комнату — жилище, которое ему не суждено было покинуть до самой смерти. С того дня в его душевном состоянии произошла необъяснимая перемена. Прежнее волнение и отчаяние, владевшие капитаном, ушли, сменившись неземным душевным спокойствием — предчувствием скорого успокоения в могиле.
— Монтегю, друг мой, схватка близится к концу, — сказал он однажды, внешне безмятежно, однако исполненный какого-то затаенного благоговения. — Мир духов, истязавший меня, дал мне наконец изведать блаженство. Я знаю, что страдания мои скоро окончатся.
Монтегю потребовал, чтобы Бартон объяснился подробнее.
— Это так, — смягчившимся тоном сказал капитан. — Страдания мои близятся к концу. Печаль моя бесконечна, она останется со мной навсегда, однако мучения скоро прекратятся. Мне было дано утешение, и я покорно, даже с надеждой, снесу последние дни предначертанных мне испытаний.
— Я рад, что вы стали спокойнее, дорогой мой Бартон, — ответил Монтегю. — Душевный покой и бодрость духа — именно то, что нужно, чтобы вы снова стали самим собой.
— Нет, никогда мне уже не стать прежним, — печально молвил Бартон. — Я больше не жилец. Скоро я умру. Увижу его лишь только раз, и все кончится.
— Это он так сказал? — полюбопытствовал Монтегю.
— Он? Нет, нет, от него добрых вестей не дождешься, а эти были добрые, светлые, и звучали они так сладко, торжественно, с невыразимой любовью и грустью. Я и объяснить этого не могу, придется слишком много объяснять, вспоминать давно минувшие события ушедших людей. — С этими словами Бартон утер слезы на глазах.
— Ну, ну, — успокоил его Монтегю, так и не поняв, отчего его друг плачет. — Не падайте духом. Ерунда это все, просто глупые сны. Или, в худшем случае, какой-то негодяй строит против вас козни, играет на нервах и упивается властью над вами — подонок, который имеет зуб против вас и расплачивается исподтишка, потому что у него не хватает храбрости действовать как подобает мужчине.
— Да, у него и вправду есть зуб против меня, это вы верно отметили, — с внезапным содроганием подтвердил Бартон. — Точно, зуб. О Боже! Если справедливость небесная дозволяет силам зла строить коварные планы мести, если исполнение этих планов доверено существу погибшему, погрязшему в грехе, существу, жизнь которого разрушена никем иным, как тем самым страдальцем, на кого обрушился гнев небес — представьте себе все коварство этого замысла, и вы поймете, что адские муки возможны и на земле. Но небеса были ко мне милосердны — под конец они даровали мне надежду; и если бы я мог умереть, не увидев напоследок этого чудовища, я бы с радостью закрыл глаза сей же миг. Но сердце мое сжимается от ужаса при мысли о том, что мне предстоит еще раз встретиться с ним — с демоном. Он подвел меня к краю пропасти и готов своими руками столкнуть меня вниз. Мне суждено встретиться с ним еще один раз, последний, и встреча эта будет куда страшнее прошлых.
В продолжение этой речи Бартон трясся всем телом так сильно, что Монтегю не на шутку встревожился и поспешно вернулся к теме, которая, казалось, до сих пор действовала на капитана весьма умиротворяюще.
— Это был не сон, — заметил Бартон, немного помолчав. — Совершенно иное состояние, ни на что не похожее. Тем не менее я все чувствовал, видел и слышал так же отчетливо, как сейчас — это было наяву.
— И что же вы видели и слышали? — спросил его товарищ.
— Очнувшись от обморока, я увидел его, — продолжал Бартон, будто и не слышал вопроса. — Все происходило медленно, очень медленно. Я лежал на берегу большого озера, у самой воды, вокруг тянулись холмы, окутанные туманом, все было залито мягким, грустным розовым светом. Картина была пронизана печалью и одиночеством и тем не менее казалась прекраснее, чем любой земной пейзаж. Голова моя покоилась на коленях у прекрасной девушки. Она напевала песню, в которой говорилось — уж не знаю как, то ли словами, то ли мелодией — обо всей моей жизни: и о прошлом, и о том, что меня ждет. С этой песней оживали давно забытые чувства, которые, я думал, угасли во мне навсегда. Из глаз моих заструились слезы — отчасти навеянные песней и ее таинственной красотой, отчасти в ответ на неземную сладость ее голоса. Я узнал этот голос — о, как хорошо я его знал! Нежный голос, пение, пустынный пейзаж, где не колыхался ни один листок, не доносилось даже дуновения ветерка — все это очаровало меня так, мне — увы! — и в голову не пришло поднять глаза и взглянуть в прелестное лицо. Медленно, очень медленно пение стало слабеть, пейзаж словно подернулся дымкой, и наконец все погрузилось во мрак и тишину. Потом я очнулся в этом мире и, как вы заметили, стал куда спокойнее. Я получил утешение; понял, что прощен. — Бартон горько заплакал.
С того дня, как уже говорилось, в душе его воцарился глубокий, печальный покой. Однако покой этот нельзя было назвать безмятежным. Капитан был непоколебимо убежден, что преследователь его явится еще один раз, последний, и видение это будет намного ужаснее всех предыдущих. Предчувствуя неизведанные муки, он содрогался в таких припадках безумного ужаса, что все домашние не находили себе места от суеверного страха. Даже тех, кто делал вид, что не верит ни в какую нечистую силу, по ночам посещали сомнения и страхи, в которых они не признались бы никому. И никто из них не пытался отговорить Бартона от решения, которое он неоднократно пытался осуществить: застрелиться у себя в комнате. Шторы на окнах он теперь всегда держал опущенными, и рядом с ним днем и ночью находился верный слуга — даже кровать его переставили в спальню капитана.
Слуга этот находился у Бартона уже давно и пользовался полным доверием. В обязанности ему, помимо обычных поручений, выполняемых лакеями — от которых Бартон, джентльмен с независимыми привычками, частенько его освобождал, — вменялось тщательно соблюдать меры предосторожности, посредством которых его хозяин надеялся оградить себя от вторжения «ангела-мстителя». Меры эти заключались в том, чтобы постоянно держать двери и окна плотно закрытыми; в дополнение к ним слуга обязан был ни на миг не оставлять хозяина одного — полное одиночество было для него столь же невыносимо, как и мысль о том, чтобы хоть ненадолго выйти на улицу и показаться на людях; Бартон инстинктивно предчувствовал страшные испытания, грозившие ему в конце пути.
Глава 9. Да упокоится в мире
Стоит ли говорить, что в этих обстоятельствах о помолвке не могло быть и речи. И годами, и привычками своими юная была отнюдь не чета капитану Бартону, поэтому вряд ли можно было ожидать, что она станет питать к нему горячую романтическую привязанность. Так что, хоть она искренне горевала и тревожилась за капитана, нельзя сказать, что сердце ее было разбито.
Тем не менее, мисс Монтегю проводила немало времени у постели больного, в терпеливых, но бесплодных попытках поддержать в нем бодрость духа. Она читала ему, вела с ним долгие беседы; однако было ясно, что, как ни старался капитан убежать от недремлющего демона, охотившегося за ним, спасения было.
Молодые дамы очень любят держать милых домашних животных. Среди любимцев мисс Монтегю была величественная старая сова; садовник, поймавший птицу, когда она дремала в гуще побегов плюща на развалинах старой конюшни, любезно подарил ее молодой госпоже.
Трудно сказать, чем была вызвана столь экстравагантная причуда, однако юная хозяйка с первого дня окружила любимицу нежной заботой; и, каким бы незначительным ни показался этот каприз, я вынужден упомянуть о нем, ибо он оказал самое непосредственное влияние на заключительные события этой печальной истории.
Бартон не только не разделял пристрастия своей невесты к новой любимице, но и, напротив, с первой минуты почувствовал к птице безотчетную неприязнь. Он не мог выносить даже ее присутствия. Он ненавидел и боялся ее так, что многие находили его смешным; те, кто не видел бурного проявления подобных чувств, не поверят, что такое возможно.
