застыла на месте и леденящим кровь шепотом произнесла:
— О Боже! Он здесь! Здесь! Смотрите, вот он, вот он!
Она указала на дверь во внутреннюю комнату. Шалкену почудилось, что в спальню скользнула смутная, бесформенная тень. Он выхватил шпагу и, повыше подняв свечу, ворвался в спальню. Там никого не оказалось, если не считать обычной обстановки, и, однако, он готов был дать голову на отсечение, что в спальню кто-то вошел. Художник застыл от тошнотворного страха, по лбу заструился холодный пот. Ужас и мука в голосе бедняжки Розы, молившей, чтобы ее ни на миг не оставляли одну, отнюдь не прибавили ему храбрости.
— Я его видела, — повторяла она. — Он здесь. Мне не померещилось. Я его знаю, он пришел за мной. Он здесь, со мной, в комнате. Ради Бога, если вы хотите меня спасти, не отходите от меня ни на шаг.
В конце концов им удалось уговорить ее лечь в постель; она по-прежнему молила не оставлять ее одну. Девушка бессвязно бормотала, повторяя одни и те же слова:
— Живые и мертвые не могут быть вместе. Господь запрещает это. — И еще: — Неспящие да обретут покой, ходящие во сне да уснут навеки.
Она повторяла эти бессвязные обрывки фраз вплоть до прихода священника. Герард Доув начал, вполне естественно, опасаться, что страх или дурное обращение лишили бедняжку рассудка, и, судя по внезапности ее появления в столь поздний час, по обезумевшим от ужаса глазам, заподозрил, что она сбежала из приюта для умалишенных и боится неминуемой погони. Он решил, что, как только усилиями священника, которого она с таким нетерпением ждет, разум бедняжки отчасти успокоится, он тотчас же обратится за советом к врачам, а до тех пор художник не отваживался ни о чем спрашивать ее, ибо боялся неосторожным вопросом оживить болезненные воспоминания, излишне взволновать несчастную.
Вскоре прибыл священник — человек аскетического вида и почтенного возраста, один из тех, кого Герард Доув искренне уважал за мудрость и искушенность в спорах. Обладатель высоких моральных устоев, тонкого интеллекта и холодного сердца, окружающим он внушал скорее священный трепет, нежели христианскую любовь. Он вошел в переднюю и заглянул в спальню, где, откинувшись на подушки, лежала Роза; завидев бедная девушка зарыдала:
— Святой отец, помолитесь за меня. Волею судьбы я ввергнута в лапы сатаны и только от Неба ожидаю спасения.
Чтобы читатель мог лучше понять, что происходило дальше, я опишу взаимное расположение участников этой ужасной сцены. Старый священник и Шалкен находились в передней, уже описанной мною, куда выходила дверь спальни; Роза лежала в спальне за приоткрытой дверью; возле кровати, внимая горячим мольбам девушки, стоял ее опекун; одна свеча горела в спальне, еще три — в передней. Священник прочистил горло, собираясь, приступить к молитве, но, не успел он начать, как внезапный порыв ветра задул свечу, освещавшую спальню, где лежала бедная девушка.
В испуге Роза воскликнула:
— Годфри, принесите свечу! В темноте оставаться опасно.
Повинуясь мгновенному порыву, Герард Доув на миг забыл страстные увещевания племянницы и шагнул к дверям спальни.
— О Боже! Нет, дядя, не уходи! — вскрикнула несчастная, вскочила с кровати и кинулась за ним, пытаясь схватить Герарда за рукав, остановить его.
Но было поздно — едва он перешагнул через порог, как дверь, отделяющая спальню от передней, захлопнулась, словно от сильного сквозняка. Доув с Шалкеном бросились к двери, но, сколько ни старались, не могли ни на волосок сдвинуть ее.
Из спальни доносились пронзительные вопли, полные невыразимого ужаса. Шалкен и Доув налегли изо всех сил, но напрасно. За дверью не слышалось шума борьбы, лишь крики звучали все громче; вдруг до них донесся скрип вывинчиваемых болтов, которыми крепилась оконная решетка. Вскоре решетка с грохотом упала на подоконник, звякнуло распахнутое окно. Девушка испустила последний вопль, исполненный нечеловеческой боли и муки, и внезапно наступила мертвая тишина. По полу, от кровати к окну, прошуршали легкие шаги; в тот же миг дверь поддалась, и мужчины, ломившиеся в нее изо всех сил, с разбегу влетели в комнату.
Там никого не было. Окно было раскрыто. Шалкен вскочил на стул и окинул взглядом улицу и канал. На улице не было ни души, однако он заметил, а может быть, ему почудилось, будто по широкой глади канала медленно разбегаются круги, словно мгновение назад в воду погрузилось тяжелое тело.
С тех пор никто никогда не видел больше бедняжки Розы и не слышал ничего о ее таинственном поклоннике. Ни единый намек не помог безутешному художнику проникнуть в хитросплетения лабиринта и хоть на шаг приблизиться к разгадке. Однако вскоре произошел загадочный случай, который, пусть дотошный читатель и не сочтет его доказательством, все же произвел на Шалкена неизгладимое впечатление. Через много лет после описанных нами событий Шалкен, давно сменивший место жительства, получил известие о смерти отца и о предстоящих похоронах его в одной из роттердамских церквей. Шалкену с трудом удалось добраться до Роттердама вечером того дня, на который были назначены похороны. Он обнаружил, что погребальная процессия еще не прибыла на место: дорога от отцовского дома до кладбища была неблизкая. День клонился к вечеру, а катафалк с телом был еще в пути.
Шалкен направился к церкви — двери оказались не заперты. Церковные служки заранее получили уведомление о готовящихся похоронах, и склеп, где должно было упокоиться тело, стоял открытым. Причетник, завидев в проходе пришедшего на похороны хорошо одетого господина, гостеприимно пригласил его погреться у огонька, который он обычно разводил зимой в очаге, в каморке, где дожидался появления убитых горем родственников; каморка эта узенькой лестницей сообщалась с расположенным ниже склепом. В этой каморке и расположились Шалкен с собеседником. После нескольких неудачных попыток втянуть гостя в разговор причетнику пришлось набить табаком старую трубку, вечную спутницу его одиноких вечеров. Усталость после сорокачасового путешествия пересилила горе и печаль, и Шалкен крепко уснул. Проснулся он оттого, что кто-то осторожно тряс его за плечо. Сначала он подумал, что его разбудил причетник, но того в каморке не было. Художник стряхнул с себя сон и, оглядевшись по сторонам, различил в полумраке женскую фигуру с лампой в руке, одетую в легкое белое платье, край которого прикрывал лицо наподобие вуали. Женщина метнулась от него к ступеням, ведущим в склеп. Шалкен почувствовал смутную тревогу; ему неодолимо захотелось последовать за незнакомкой. Он рванулся к склепу, но, дойдя до лестницы, застыл на месте. Незнакомка тоже, остановилась и медленно обернулась. Лампа осветила черты ее лица — перед художником стояла его первая любовь, Роза Вельдеркауст. В лице ее не было ни страха, ни печали. Напротив, губы ее изогнулись в той лукавой улыбке, которой в былые дни так часто любовался юный художник, Любопытство, смешанное с благоговейным восторгом, побудило Шалкена отправиться следом за призраком, если это и вправду был призрак. Девушка спустилась по лестнице — Годфри шел следом за ней — и повернула налево, в узкий коридор. К его крайнему изумлению, она привела его в комнату, убранную по голландской моде прошлых лет, такую же, какие увековечил на своих картинах его учитель Герард Доув. Комната была обставлена роскошной старинной мебелью; в углу стояла кровать с балдахином на четырех столбиках, занавешенная тяжелыми черными шторами. Девушка то и дело оборачивалась к нему с прежней очаровательной улыбкой на устах; подойдя к кровати, она откинула занавеси, и в свете масляной лампы взгляду объятого ужасом художника предстало мертвенно-серое лицо Вандерхаузена, неестественно прямо сидевшего на постели. При виде его дьявольской усмешки Шалкен без чувств рухнул на пол, где его и обнаружили на следующий день служки, пришедшие закрыть склеп. Он лежал в просторной нише, куда давно никто не заглядывал, возле большого гроба, стоявшего, дабы в него не проникли черви, на четырех невысоких столбиках.
До последнего вздоха Шалкен не сомневался в реальности видения и оставил после себя любопытное доказательство того, сколь сильное впечатление произвело оно на его бурную фантазию. Я говорю о картине, написанной вскоре после описанного здесь случая. Ценность ее не только в том, что в ней ярче всего выразились характерные черты искусства художника; это полотно — портрет первой возлюбленной живописца, Розы Вельдеркауст, чья таинственная судьба никогда не перестанет волновать пылкие сердца потомков.
