— Не выйдет! Есть вопросы поважней! Да и кто тебя поддержит? Выскочка, понимаешь!
— Впрочем, да… Вы сколотили себе актив. Поработали на славу.
— Не спали! — ядовито подтвердил Бобриков.
— Итак, давайте говорить.
— Не командуй! Я не такими командовал! А то, понимаешь…
— Я жду.
— Я тоже жду, когда ты мне ответишь: почему снял с парадных ворот портрет? А? Сейчас приедут из райкома, а он, понимаешь… Почему снял портрет? — закричал он так, что секретарша сунула свою крашеную голову в притвор двери.
— Я спасал вашу репутацию, Бобриков.
— Как это — спасал? — с хрипом спросил директор, нависая над столом.
— Я отвечу: только невежда может решиться повесить портрет на въездных воротах!
— Что-о? Да я тебя…
— Не забывайтесь, Бобриков.
— Нам с тобой не работать!
— Вы и эти вопросы полномочны решать?
— Решат, кому надо! А портрет немедленно повесь!
— И не подумаю.
— Хорошо! Я прикажу! — Он схватил телефонную трубку, чтобы позвонить, вероятно, в стройбригаду.
— Не делайте, Бобриков, глупости. Я не противодействовал бы вам в этом, если бы хотел вам зла.
— А то он не хочет мне зла!
— Не хочу. Да, не усмехайтесь. У вас просто нет такта, а люди могут расценить ваши действия как угодно… Судите сами: на воротах висят две головы — слева портрет, справа — голова коровы. Одумайтесь!
Дмитриев вышел.
Секретарша, привыкшая к директорским крикам, на этот раз была изумлена, что Бобриков раскричался даже на секретаря партбюро. Однако вид у Дмитриева был безупречен, лишь легкое подергивание плечом выдавало небольшое волнение. Все же он весело посмотрел на нее и дружески кивнул.
«Та-ак… Что же делать?» — машинально спросил сам себя Дмитриев, медленно выходя в коридор. Он понимал, что разговор с Бобриковым о делах невозможен, а об их взаимоотношениях — не только сегодня, но и и обозримом будущем. Некоммуникабельный человек. Дуб. Однако дуб — дубом, а надо работать, а как работать? Да еще весна выдалась дрянь: затяжная, холодная. Вот-вот настигнет совхозы кормовая нехватка. Тут бы держаться один за другого, делиться, помогать, как в одной семье, одной бедой повенчанной, а уж в отдельных совхозах и подавно надо жить, как говорится, заедино. Хотел Дмитриев и сегодня надоумить директора, чтобы собрал людей обсудить угрозу бескормицы у себя и у соседей, выслушать советы, как лучше перегоревать до травы — до желанного времени выпасов. А время это, судя по погоде, наступит еще не скоро… Вон машина какая-то легко шаркнула по асфальту, сошла на обочину, и тотчас захрустел лед на лужах, это в конце-то апреля!
Дмитриев невольно остановился у дверей, что всегда были распахнуты из маленькой приемной в коридор, глянул через голову секретарши и понял, что кто-то приехал из райкома, — узнал по машине.
Инструктор райкома Беляев приехал спозаранку. Новый «козлик» по прозвищу «крокодил Гена» ловко развернулся у крыльца конторы, из него бодро вышел моложавый человек хорошего роста. Укороченное по моде пальто на желтоватом искусственном меху было вольно распахнуто и открывало серый пиджак да синюю рубаху с черным галстуком. Шапку он держал в руке — очевидно, хорошо работало отопление в этой отлично сделанной машине. Дмитриев на несколько секунд задержался взглядом на новом для него человеке, хотя ему казалось, что они где-то встречались. Беляев потоптался у крыльца, разминая ноги (дорога неблизкая!), и пошел, наконец, в контору. Он, должно быть, ничуть не удивился, что его не встречают, хотя окна директорского кабинета выходили на дорогу, а когда в коридоре столкнулся с Дмитриевым, первым подал руку.
— Здравствуйте, победители! Бобриков у себя?
— У себя.
— Прекрасно… Зайдемте все же сначала к вам в партбюро, нам не мешает познакомиться поближе, теперь нам предстоит работать вместе. Вы не против? — с улыбкой спросил гость.
— Ничего не имею против, — ответил Дмитриев тоже со сдержанной улыбкой.
Он открыл перед Беляевым дверь в тот момент, когда в светлом проеме двери из приемной качнулась тень директора и показалась его фигура. Беляев увидел его углом глаза, но не изменил намерения и шагнул в комнату партийного бюро.
— Свежо тут, однако! — заметил весело Беляев.
— Ничего, мы не кабинетные работники, — ответил Дмитриев, а через минуту, когда они уже говорили на общие темы, как и положено говорить при первом знакомстве, память вытолкнула из глубины лицо этого человека — тонкое, вроде болезненное, но энергичное, в легком прочерке продольных, только намечающихся морщин. «Журналист!» — вспомнил он Беляева, выступавшего года три-четыре назад на каком-то совещании.
— Судя по всему, особых проблем у вас в совхозе нет, если весна не преподнесет крупных неприятностей, — подвел итог Беляев после короткого разговора. — Зайдемте к директору, да познакомиться с хозяйством не мешает…
Директор сидел, погруженный в бумаги гак глубоко, что, казалось, не ждал никого, однако Дмитриев почувствовал в воздухе тонкий запах пыли — приказал секретарше срочно подмести. Беседа в кабинете была недолгой: Бобриков рассказал о текущих делах, о планах на будущее — что же еще для первого знакомства? — и повел, инструктора по совхозу. В свите были и главный агроном, и зоотехник, и даже экономист совхоза, только ветврач Коршунов не прибился, а отстал незаметно у самого скотного двора и поспешил куда-то, озабоченный необыкновенно. Бобриков тоже был озабочен, праздничного в нем было немного, однако вскоре окреп духом, как только заговорил о прошлом и настоящем совхоза.
— А этот молочный комплекс тоже построен при вас? — спросил Беляев.
— А при ком же? Я принял совхоз, когда он только-только зародился, еще сопливый был. Деревеньки привыкли жить сами по себе. Прикажешь, помнится, ехать работать из центра в другую деревню — в Бугры, к примеру, — а они не идут.
— Кто не идет? — спросил Беляев.
— Рабочие не идут. Привыкли, понимаешь, на своих колхозных полях работать, да так, чтобы дом видать было, вот и не идут. Пришлось власть употребить…
— То есть? — спросил теперь Дмитриев, будто он не здешний, а приехал с Беляевым, но Бобриков только пожевал массивными губами, зарозовел ухом, но не удостоил ответом.
— Так что все построено при мне. На месте этих современных каменных дворов тут догнивали бревенчатые. Приказал все сжечь! Вон стоит водокачка! — указал он на высокую гранату водонапорной башни, стоявшей близ ровного ряда скотных дворов, выложенных из серого кирпича. — Нашел воду на глубине сто сорок метров, зато вода — высший сорт. В домах еще не везде водопровод, но колонки действуют все. А клуб? Вон он, клуб! Красавец! Что ухмыляешься, Дмитриев?
В сосняке, под горкой, усыпанной вытаявшими из снега валунами, красовалось здание небольшого, но уютного клуба. Дмитриев ничего не имел против клуба, клуб неплохой, но у него были причины горько улыбнуться. Нашел бы он что ответить директору, но промолчал. Беляев сразу почувствовал сквозняк меж властью административной и партийной, теперь он чаще посматривал на Дмитриева, будто ловил впечатление от слов директора на его лице.
— Я считаю, что все условия для работы в совхозе рабочему созданы: зарплата, — он посмотрел на экономиста Петрову, отрешенно ходившую в хвосте свиты, будто решавшую на ходу сложную задачу, отложив «семь в уме», — зарплата хорошая, условия труда не хуже, чем на городском предприятии. Техники
