— Уж очень вы, молодые руководители, горячи пошли! — выпрямился Боровой, стоявший до сих пор внаклонку. — Нынче слышал, как твой дружок, Дмитриев, директора своего захаял?
— Нет. Не слышал, — насторожился Орлов.
— То-то! Я, говорит, против своего директора. Против, говорит, того, чтобы его в президиум и вообще… О как!
— Так и сказал? — Орлов открыл дверцу, выпростался наружу.
— Так и сказал.
— Да он что — в уме?
Боровой пожал плечами.
— Постой, а он объяснил что-нибудь?
— На днях вызовут для объяснений. Не время было.
— Что же это он наделал? Что же он… Да ты сам слышал, или сорока на хвосте принесла?
— Сомневаешься — спроси самого. Вон он в магазине! Погоди! Ты куда едешь сейчас? Тьфу ты…
Орлов, не слушая, метнулся к магазину, громыхнул тяжелой дверью, огляделся с высоты своего роста, увидел приятеля и подошел к нему.
Дмитриев не был расположен к разговору и все смотрел куда-то в сторону с задумчивой рассеянностью. Это его нестроение окончательно убедило Орлова, что дело Дмитриева неважно — бяка дело, как привык он говорить в приятельском кругу.
— Ты домой сейчас? — спросил Орлов.
Дмитриев кивнул.
— Права у тебя с собой?
— Дома.
— Ну да и черт с ними! Ты не пьяный. Бери мою машину и кати домой, вези мясо, а то протухнет! — Он подал Дмитриеву ключи от машины.
— А ты?
— А меня придется везти Державе. Чего вызарился? Сматывай скорей отсюда, не порти мне малину!
— Ладно… За машину не волнуйся: я не лихач.
Дмитриев повеселел, казалось. Он обстоятельно завернул мясо в целлофановый пакет, опустил в сетку, спросил:
— Чем занимаешься по вечерам? Зубришь?
— Зубрю сквозь зубы… Ты чего отмочил сегодня?
— Ничего решительно. Просто сказал несколько слов не по тексту…
— Ладно. Чую, разговор не для магазина. Давай сегодня ко мне закатимся, поразмыслим в две головы.
— Нет. Сегодня не до посиделок, — Дмитриев нахмурился, будто перебирал в памяти дела.
— А что?
— Времени мало. За два дня надо многое наверстать в своей работе. Обдумать кое-что с людьми. Ты знаешь, видимо, нашего брата, это в крови: сначала слово выпустим, потом дело гоним, вослед.
— Все по святому писанию: «Сначала было слово…» А все же балда ты, пожалуй. Кукарекнул!
— Тебе смешно? Ну, я поеду, а то поссоримся, Андрей.
— Да, да! Сматывайся скорей! — Орлов подтолкнул приятеля в кабину. — Приоткрой стекло побольше, а то угоришь: двигатель сечет у старой галоши.
— Ну, всего! — кивнул Дмитриев.
— Всего! — Орлов поднял руку, как семафор, и с удовольствием отметил точность разворота, сделанного Дмитриевым.
Шофер «Волги» дремал. Орлов стукнул ладонью по капоту — тот ворохнулся и по знаку руки вышел.
— Айда за сигаретами! — неожиданно предложил Орлов.
— У меня есть…
— Идем, идем, а то уедете без меня!
В гастрономе он купил две пачки сигарет шоферу Бобрикова, себе — бутылку коньяку и кулек мягких конфет, хотя жена наказывала привезти полукопченой колбасы и еще всякой всячины, даже сапоги резиновые. Но какие тут сапоги! Какая колбаса! Вот и у него, как у Дмитриева, дело пошло за словом: обещал — выдержал удои и держит пока, а дальше как? «А у Кольки дело бяка, кажется…» — опять настигла мысль о приятеле.
Бобриков уже рыскал у машины. Шофер виновато потрусил к нему. Прибавил шагу и Орлов — не опоздать бы! Он махнул Бобрикову рукой, когда тот уже забоченивался в кабину.
— Подожди! Я отпустил свою!
«Неужели не дожму за дорогу экономиста?» — подумал он, устраиваясь один на заднем сиденье.
Разговор не вязался до полдороги. Бобриков был мрачнее тучи грозовой — очевидно, выступление Дмитриева расстроило его.
На тридцатом километре от города, близ полустанка, шофер робко попросил директора заехать на минуту на пункт приема кожсырья — мать просила узнать, когда можно сдать шкуру молокопойного теленка. Бобриков буркнул что-то, недовольный, но на минуту разрешил. Этой минутой и воспользовался тотчас Орлов.
— Матвей Степаныч! Встряхнись! Счастье любит веселых! — сказал он решительно. — Давай-ка коньячку! Чего смотришь? Не отрава, а хлебнешь — полегчает. Давай-давай! Стакан-то имеется?
Шофер уже скрылся в растворе амбарных дверей пристанционного строения, и Бобриков сам достал стакан, мутный, как лунный камень.
— Сойдет! — Орлов зубами отгрыз легкую жестяную пробку, выковырнул капроновую, булькнул в стакан, ополоснул коньяком и щедро выплеснул на раскисшую дорогу: игра стоит свеч!
— Ишь ты!
— A y нас так: коль любить — так королеву, воровать — так миллион! Иди сюда, тут просторней, на заднем-то сиденье! И что за манера у некоторых начальников — плюхнутся рядом с шофером и сидят, скалятся, будто уселись на седьмое небо, что в алмазах.
— Где же сидеть?
— Всегда положено на заднем сиденье — простор мыслям и телу, портфелю и делу.
— Не тебе учить! Ездишь, как нищий, — сам за рулем, на ободранной машине, вот позвоню в ГАИ, чтобы прихватили! Чего шофера не держишь?
— Я тоже экономист, — прищурился Орлов. — Только экономлю исключительно на своей персоне. Так-то, коллега…
Бобриков влез на заднее сиденье, глянул было после этих слов в глаза Орлову, но тот намеренно не подымал их, сосредоточенно наливая коньяк. Лицо Орлова показалось Бобрикову неожиданно строгим, да и слова эти насторожили его, заставили уйти в себя. Даже после выпитого он все еще держал в себе холодок, будто заиндевелый порог между ним и Орловым, и через порог этот с трудом перекатывал начатый разговор.
— Не накажут этого остолопа — уйду! Меня знают в области, мне дадут другой совхоз, и учить не надо: Бобриков знает дело!
Прибежал шофер, задержавшийся несколько дольше, чем обещал. Он юркнул за руль, поерзал на сиденье, покидывая виноватыми взглядами назад.
— Пошел! — дохнул ему в затылок Бобриков. — Слизняк! Охламон! Я его раздавлю!
Уши молодого шофера вспыхнули — едва не принял на свой счет эти слова, а Бобриков все продолжал выливать наболевшее, распаляясь все сильней, ободренный тяжелым молчанием Орлова. А тот молчал, глядя на розовые уши шофера.
Машина шла мягко, грамотно вписываясь в повороты. Асфальт, уже открывшийся до самых обочин, был влажен, свеж и отливал необычными для этого мертвого покрытия воронеными отблесками —
