олимпийцев, и не только потому что выступали здесь исключительно одни мужчины в обнаженном виде, но и по запрету дельфийского оракула, а стало быть, и самих богов. Смертная казнь грозила женщине, пришедшей на стадион во время состязаний. И вот одна пришла, одевшись в мужскую одежду. В какой-то миг напряженной борьбы ее сердце не выдержало: она вскрикнула, и все узнали в ней женщину. Когда ее вывели на казнь, сорвали платок — судьи и зрители отменили приговор: женщина оказалась женой одного олимпийского чемпиона и матерью — другого. За сына и мужа пришла она переживать, пренебрегая страхом смерти…
Олимпия… Не она ли давала Фидию, Праксителю и многим другим греческим скульпторам превосходный материал для создания совершенных статуй богов? Случайно ли, что из-под обломков древних храмов, из-под толщи песка извлекли именно здесь статую Гермеса и статую Аполлона — две разные, две совершенные формы мужского тела?
Когда стоишь на краю Олимпийского стадиона в Олимпии, видишь, какой размах получили ныне традиции этого кусочка Земли. Когда-то здесь культивировались лишь несколько видов спорта, которые можно перечесть по пальцам одной руки, теперь же многие десятки самых разнообразных видов спорта входят в программу Олимпийских игр. Каждый раз прибавляется что-нибудь новое. Открыты Зимние Олимпиады — все прекрасно! Но как могут современники самых опустошительных войн пропагандировать стрельбу из пистолетов и винтовок по разного рода мишеням? Когда-то были неподвижные круги статической мишени. Затем полетели тарелки — огонь по ним! Выдумали «бегущего кабана» — бей его! Что на очереди? Зачем же стрельба на Олимпийских играх — играх мира и дружбы?
Уже ноябрь, а вокруг стадиона: на полях, у подножия горы и на развалинах храмов — всюду цветы и отцветшие травы, все еще сильно пахнущие медом. С чистой совестью могу сказать, что в Греции не совершал традиционного святотатства — не набивал карманы мраморными осколками древних храмов ни в Афинах, ни в Коринфе, ни на мысе Сунион, ни в Микенах, ни в Олимпии, но тут не удержался и сорвал несколько стеблей пахучей травы. Особенно хороша она была около мастерской Фидия, около маленького каменного жилища, в стороне от храмов. Сейчас стебель той травы лежит у меня, засушенный, в книге вместе с кленовым листом с могилы Пушкина и напоминает о вечной истине: настоящие боги в храмах не живут.
От себя никуда не деться. Делаю небольшой прощальный круг по стадиону, иду в гостиницу позади всех. Воображение пытается представить далекое прошлое этого оазиса человеческой культуры, а память снова возвращает к прошлому своей жизни.
…И вспомнился вдруг далекий ныне 1952 год в Ленинграде. Нелегкая работа, учеба в вечерней школе, тренировки… Жизнь уплотнена, как бетон под вибрацией, но в розовой дымке юности, ставшей со временем еще дороже «пленительней, нет места для огорчений и хулы. Сколько рвенья, сколько выхлестано силы по пустякам и по делу и сколько радости приносил каждый новый трудовой день! Восемнадцать лет… Каждое утро — недосып, и каждое утро душа пробуждалась с надеждой и улыбкой. Каждый день сулил встречи с друзьями на работе, в школе, на тренировках, и любые огорченья, любые раны больно жгли, да скоро заживали. Юность — мятежные души, безоблачное небо!
И вот вызывают, помнится, в трест. В кабинете директора треста сидит сам «хозяин», а рядом — неизвестный чиновник из главка. Перебираю в памяти огрехи, но по причине экзаменационного отпуска свежих грехов на работе набрать не успел вроде, да и по лицам вижу, что дело хотя и серьезное, однако не громобойное. Переживем…
— Чего грудь-то выпятил? Садись! А на щеке чего — кровь, что ли?
Я отцарапываю что-то около уха.
— Ну да, кровь! Свекла это!
— Все дерешься, говорят? — спрашивает директор.
При этом вопросе второй начальник отрывает голову от бумаг. Там, оказалось, мое «личное дело».
— Ну да, дерусь! На меня всю жизнь клевещут!
— «Клевещут!» А кто кладовщика побил под Первый май?
— Это я его с праздником поздравил.
— Ты мне это брось! Работаешь ты хорошо, тебя вон автоматом зовут, а почтенья ни к кому у тебя нет. Директор столовой жалуется…
— Он пьяница и взяточник! Да любит еще…
— Но, но! Не твоего ума дело! В вечернюю школу ходишь?
— Нет.
— Почему?
— Потому что каникулы начались. Девятый окончил.
— Девятый… Грамоты набрал больше моего, а ума нет.
— Наберу еще!
— Откуда?
— По коробу поскребу да по сусекам помету.
— Во-во! Язык-то у тебя… правильно говорят… — он вдруг набычился и неожиданно спросил — Родственники за границей есть?
Еще не легче! К чему это он? И второй — уши топориком…
— Чего молчишь? Есть или нету?
— Есть!
— Как это — есть? У нас по бумагам — нету!
— Значит — нету.
— Э, не-ет, соколик! Раз проговорился, выкладывай: сколько их и где? — Он оглянулся на начальника из главка и, как бы извиняясь, развел руками. — Так сколько и где, спрашиваю!
— Да пустяки, товарищ директор! Кровные-то у меня все в России, а вот двоюродные да троюродные…
— Тоже родня! Так где они? — жестко спросил директор.
— Всех и не упомню… Знаю, что есть в Германии и вроде еще — в Румынии…
— Та-ак… И чем они занимаются там? Не пишут?
— Не пишут.
— Так что они там делают?
— А лежат.
— Как это — лежат?
— Кто как, товарищ директор. Кто, значит, как положен, но больше всего — в братских… в могилах.
Переглянулись.
— Ты мне Швейка не разыгрывай! А коль спрашивают о деле, так по делу и отвечай, а то полетишь у меня, не посмотрю, что работник хороший! Ишь он…
Второй вмешался спокойней:
— Скажите, вы читаете газеты?
— И книги.
— Хорошо. Что же сейчас ожидается в мире?
— Ну, этого не перескажешь.
— Вы же увлекаетесь спортом…
— Ну, ожидаются Олимпийские игры.
— Вот! — включился в разговор директор. — Мы тебя рекомендуем туда…
— Да что вы! — махнул я рукой. — Я так задавлен работой и учебой, что нынче даже на городских соревнованиях срезался!
— При чем тут твои соревнования? Ты поедешь туда на более серьезное дело, чем руками махать. Работать едешь, и работать за троих, поскольку многих туда посылать — накладно.
— Так я туда — поваром?
— А ты думал, министром иностранных дел? Ты наработаешь!
— Ничего не понимаю…
