видеоряд набран полностью. Эдик всклейку с Волковым, Лапуля – с его охранником, Сенька – с Захаром, Малышева – на перебивки. Справа остаются иконки не пригодившихся кадров: подпертая книгой дверь, Вертолетова в туалете, пьяный охранник.
– Слушай, Леш,– спрашиваю я,– помнишь, ты говорил, что Эдик нагрел Захара?
– Угу,– кивает Леха, встраивая между двумя полноценными кадрами пустую перебивку: лист бумаги, по которому кто-то водит ручкой.
– А ты не знаешь, сколько Эдик был ему должен?
– Не знаю.– Леха мотает большой, тяжелой, как у молодого бычка, головой.– Много.
– А много – это сколько?
– Черт их разберет! Про что – про что, а про деньги они как раз молчат: боятся, что в следующий раз кто-нибудь польстится и заказ у них перебьет.
– Ну хотя бы примерно... Сколько такая работа могла стоить?
– Ну... Тысяч двадцать. Может быть – тридцать. А может быть, я и преувеличиваю.
– Понятно,– говорю я и снова откатываюсь к стене.
Из монтажки иду в студию: набивать подводки в эфирный компьютер.
Призрак Эдика уже стерт и неявен, и, перешагивая через кабель, я, кажется, нечаянно наступаю на него, но, наступив, не вздрагиваю, как от удара тока: просто мысленно прошу прощения.
Пристраиваю листок с рукописным текстом на край стола, ищу в общем документе отведенное моим сюжетам место и начинаю набивать то, что вечером появится у Аришки на телесуфлере. Буквы вордовского документа раздражающе велики, и от звездочек между устными и подводками рябит в глазах; я так и не могу к этому привыкнуть. А говорят, всего пару лет назад прямых эфиров не было, телесуфлер был роскошью, и ведущие читали подводки на память, доходя на самых сложных, бывало, и до двадцати дублей записи.
Измотанный, волоча ноги, входит в студию Дима. Он успел съездить еще на два сюжета.
Дима идет через студию прямо по призраку, машет рукой Андрею, сидящему по ту сторону студийного аквариума, опускается за стол, прямо на место ведущего, и замирает, тяжело опершись о столешницу локтями.
– Устал? – спрашиваю я.
– Угу.– Он кивает головой, и движение вниз получается таким резким, будто голова, как губка, впитала тонны усталости и сейчас оторвется и упадет, как созревшее яблоко с ветки.
– Дима, у меня есть версия по поводу убийства...
– Да? – Он как-то трепетно оживляется, подтягивается, выжимает из головы лишнюю тяжесть.
– Захар или Малышева. Кто-то из них.
– Почему? – И Дима снова сникает, словно версия моя кажется ему совсем никудышной.
– А что тебе не нравится? Почему ты думаешь, что они не могли?
– Ну...– он вяло пожимает плечами,– просто как-то не вяжется. Вот и все.
– С Малышевой, согласна, не вяжется. Хотя оттаскала же она за лохмы Лапулю... А Захар мог.
– Ну пусть будет Захар.– Дима соглашается с таким видом, с каким родители говорят «ладно» капризному ребенку – лишь бы отстал. Мне этого мало. Мне хочется, чтобы он верил мне.
– Он был здесь тем вечером. Помнишь, они оставались писать подводки к рекламной программе? И никто не может с уверенностью сказать, что Захар уходил. А Сенька видел свет из-под его двери – в час ночи. Эдик тогда был еще жив. Но как раз после этого Эдик поднялся на четвертый этаж с пачкой денег в руке, и Захар вполне мог увидеть ее и вспомнить о долге. Он дождался, пока Малышева уйдет, заманил Эдика сюда и...
– Нормальная версия,– согласно кивает головой Димка.– Думаю, на ней стоит остановиться.
– Ты издеваешься?
– Нет, почему? Правда: скорее всего, так и было. Все, ты молодец.
– Тогда надо, наверное, звонить...
– Куда?
– Следователю. У меня где-то записан его телефон.
– И что ты ему скажешь?
– Все это. То же, что и тебе.
– Но это же...
– Что?!
– Несерьезно.
– Ты все же издеваешься,– я начинаю звереть.– Зачем тогда говорить, что моя версия – хорошая?
– Потому что, Оксанка, когда-нибудь надо и остановиться. Отдыхай. Хватит играть в казаки- разбойники.
– А раньше ты мне помогал.
– Раньше... Раньше настроение было другое. Но я готов помочь и сейчас – если что-то надо.
– Дима, как ты не понимаешь! – Я говорю отчаянно, ведь Дима, хоть и по старой памяти, единственный человек, на которого я могу положиться.– Мне важно знать. А когда я узнаю, важно убрать человека отсюда. Чтобы его не было. Чтобы я, зная, кто это сделал, не шарахалась от него в коридоре, понимаешь?
– Оксана.– Дима встает из-за стола, подходит ко мне и кладет на мои плечи ладони – старым, нежным движением.– Но как мы можем что-то доказать?
– Можем. Если Малышева в ту ночь видела Захара, то это уже можно будет предъявить.
– Так она тебе и скажет. Тем более, если сама замешана.
– Давай хотя бы попробуем...
Дима исчезает, и я так и не могу понять, сказал он мне «да» или «нет». Набиваю подводку и устную, возвращаюсь в кабинет. Здесь опять никого: в нашем маленьком офисе люди имеют обыкновение находиться на работе и оставаться невидимыми, отыскиваясь порой в самых странных местах. Лехино кресло в монтажке пусто. Данка оставила своим заместителем белую кофту на крупных пуговицах. Вместо девчонок – распечатанные тексты сюжетов, блокноты, исписанные неряшливыми крупными буквами, возле них – ручки, готовые снова писать, так что даже кажется: дотронься до листков, и они окажутся теплыми, нагретыми отчаянной скорописью.
Люблю офис таким: тихим, наполненным живыми тенями. Окно в стене – как картина, и яркий желтый свет потолочной лампы высвечивает белые стены, делая их похожими на золоченую рамку. Снег там, на картине, уже не идет. Солнце только что закатилось, и небо из последних сил сохраняет синий, стремительно темнеющий оттенок. И только последнее, уходящее за горизонт облако совершенно бело, и непонятно, отчего так может быть.
Но, глядя на это облако, я надеюсь, что погода завтра будет хорошей.
Я трушу, отчаянно трушу идти к Малышевой. За выходные многое перегорело, и мне уже не хочется устанавливать истину. Но Димин скепсис белеет в моей голове, словно облако на фоне вечернего неба.
Мы стучимся в темно-коричневую дверь с зеленой табличкой «Главный редактор» и сразу входим. Малышева, скучая, стоит у окна. Перед ней – острие сосульки, длинной, по форме напоминающей остро отточенный меч. Я видела эту сосульку с улицы: там, на фоне высокой кирпичной стены, среди других свисающих с крыши сосулек, она выглядит как самая длинная прядь седой лохматой бороды.
Малышева смотрит сквозь нее на улицу, на проезжающий мимо троллейбус и вздрагивает, когда мы входим, словно не слышала стука.
– Привет,– удивляется она.
– Привет.
Кабинет у Малышевой большой. У дальней стены – пара шкафов, заполненных редкими бумагами, и редакторский стол. Остальное пространство пусто, занято лишь ковролином, напоминающим летнюю, уставшую зеленеть траву, и только вешалка у двери скрывается за длинным пальто, словно готовясь выпрыгнуть из засады.
– Мы зашли спросить...
– Да,– Малышева садится за стол, хватается за паркеровскую ручку и быстро лепит на лице рабочее
