– И что?
– А что? Ничего. Повесила трубку.
Мы с Анечкой замираем.
– А вдруг она... теперь...– Анечка боится даже предположить.
– Ничего с ней не будет! – Данка машет рукой.– Переживет. А что я могла сделать? А?
– А больше никто не звонил? – Анечка меняет тему.
– Нет, а кто еще? – Данка роется в сумочке, отыскивая сигареты.
Анечка пожимает плечами:
– Бог, например. Раньше он звонил часто.
– Бог все знает, ему звонить не нужно.– Это Надька, снимая наушники, отвлекается от компьютера.– Ему по статусу так положено.
Данка выходит курить. Анечка щелкает кнопкой чайника.
Люблю монтажку. Пусть тесно, пусть жужжит аппаратура и капает конденсат из темной щели кондиционера, зато тут – территория покоя площадью полтора на два метра. Стол с полками для трех мониторов, видеомагнитофонов разных форматов и огромного компьютера. В уголке – микшерский пульт и доживающий свой век пульт линейного монтажа с западающими кнопками.
Между столом и стеной – узкая полоска пола, на которой помещаются два офисных табурета на колесиках. Наш видеоинженер Леха огромен, но добр и тих. Его мягкие руки лежат на столе, под ними совсем не видно мыши, и поэтому красный свет из-под ладони в те мгновения, когда рука поднимается над столом, кажется чудом.
Склонив голову, он колдует над моим сюжетом.
– Вот так и вот так... Давай? – приговаривает он.– Класс, хорошо старается Димыч, надо будет ему сказать. Какая красота, ну надо же! Плесень, капли, окно пыльное, унитаз вон какой нарядный... Ради тебя старается?
Я краснею от удовольствия.
Мне нравится, что Леха не торопится клеить, когда не поджимает время. Мы сидим и тихонько болтаем обо всем на свете, но больше всего – об офисе.
– Леш,– спрашиваю я,– а ты здесь был в четверг, когда Эдика?..
– Нет, не был,– отвечает он, подрезая следующий кадр.– Вечером был, а потом ушел, как новости свел. А что?
Пожимаю плечами:
– Просто интересно. Хочется все же узнать, что случилось.
– Хочется.
– Может быть, у кого-то был мотив?
– Был.
– У кого? – Я подскакиваю на месте.
– У Захара – точно был.
Я разочарована: Захар Лехе – вечный враг; он забирает себе все проекты, где работать надо мало, а получить можно много. Он – главный режиссер.
– Ну конечно, и одиннадцатое сентября – тоже Захар.– Я тяну к Лехе скрюченные пальцы, делаю вид, что хочу его задушить.
– Нет.– Он вдруг становится совершенно серьезен, и я понимаю: не выдумывает.
– А что?
– Да деньги они все делили. Оба – сквалыги, что тот, что другой. Разве не знаешь? Делали вместе халтуру под выборы, деньги забирал Эдик. Вот и вышло – Эдику дала, Захару – не дала...
– Он что, все деньги...
– Все, не все – не знаю, но Захар обиделся – мягко говоря.
– Стой! Стой ты! – кричу я, тыча пальцем в экран.
– Что?! – Леха отнимает руки от кнопок и смотрит на меня. Но я уже и не думаю о Захаре.
– Назад давай,– говорю я.– Там кадр хороший. Тетка плачет.
Леха отматывает немного назад, и мы видим: женщина, темноволосая, кудрявая, с короткой стрижкой, в дешевом, но чистом домашнем халате смахивает с лица крупную слезу. Леха двигает мышкой, перемоткой гоняет слезу вниз и вверх по щеке и соглашается:
– Хорошо снято, крупненько так. Я ее приклею к унитазу.
Клеит. Получается, что женщина плачет, глядя на заполненный жижей унитаз.
– Несмеяна,– говорю я.
– Это да,– кивает Леха.– Наплакала... темненьким таким.
Мы ржем минуту, а может быть – две. Потом я откашливаюсь и говорю:
– Хватит, Леш. Нехорошо как-то. Они, представляешь, так живут.
– И что, там все и правда вот такое? – искренне интересуется он.
– Ага.
– Хреново.
Дальше мы клеим молча. Грустно на все это смотреть, хотя на экране казармы выглядят не так страшно, как вживую.
Вдруг я вспоминаю:
– Так что Захар?
– Да что? Бесился. Знаешь, как они орали друг на друга в последнее время? Жуть, тут офис дрожал.
– И что, ты думаешь, он мог?
– А кто его знает?
– А зачем?
– Низачем. От злости.
– Лех, ты зря. От злости? Вот так? Нет. Денег ему от этого не прибавится. Да и выборы когда были! Пора уже остыть.
Леха молчит. У него свой взгляд на вещи.
Приезжаю с прессухи6 губернатора. Всем раздавали вопросики на бумажках, поэтому было скучно. Прессслужба бегала с выпученными глазами и шипела каждому на ухо:
– Хотите что-нибудь спросить – только с нами, только через нас, вы же знаете, как он не любит, когда...
Приезжаю, отсидев в душном зале полтора часа.
Данка говорит:
– Не затирай пресс-конференцию, а? Малышева просила оставить исходник7 для итоговой программы.
– Дан, у меня тогда места на кассете не останется.
– Сходи, попроси новую у Захара.
Я поднимаюсь по узкой крутой лестнице на четвертый этаж, в мансарду, место обитания игрушечного начальства, которого боятся только редкие девицы из новеньких. Здесь кабинеты Захара – главного режиссера и Малышевой – главного редактора. А сбоку – крохотная, без единого окна, комнатушка операторов. Когда съемок нет, они сидят здесь втроем, соприкасаясь коленками и упираясь плечами в полки, с которых хищно смотрят одноглазые камеры. Здесь вьются заросли проводов, в углах таятся коротконогие сложенные штативы, а завершают пейзаж камни аккумуляторов и розеток.
Дверь в кабинет Захара открыта, и я вижу его еще из коридора. Он невысок и толст, но весьма подвижен. Голова его, некогда покрытая светлыми волосами, блестит, отражая свет гладкой кожей. Рот прячется в короткой густой бороде и моржовых усах.
– Захар,– говорю я, опираясь на дверной косяк,– мне нужна новая кассета.
– Вы их едите? – Он хмуро смотрит на меня, покусывая русый длинный ус.
– Мне Данка велела оставить исходник для Малышевой.
– Для Малышевой? – Захар сомневается, но потом говорит: – Все равно – нет. Надо заказывать.
