лили масло из больших масленок. Масленки были похожи на жестяные чайники с длинными, тонкими, как шило, носами. Люди что-то мурлыкали про себя и утирали потные лица тряпками и грязными ладонями рук. Посредине машинного отделения стояло большое крашеное ведро с буквами «Св. Анна», из которого все работающие пили то и дело. Ведро опустошалось мгновенно, и юнга поминутно бегал наверх за новой порцией кипяченой воды.
Оказалось, что паропроводная труба дала трещину. Ее чинили, и для этого пришлось остановить машину. Через два часа работа должна закончиться, и мы опять двинемся в путь.
Все это объяснил мне один из младших механиков, Яковчук, кубанец, попавший на «Св. Анну» накануне отплытия из Мурманска в Плимут. Яковчук производил впечатление толкового и грамотного парня.
— Нам бы нужно чиниться как следует, не на ходу, Николай Львович. Удивительно, как до сих пор шли без аварий, да еще во льдах. Нам бы в док неделек на шесть! Покраситься, почиститься да машину перебрать всю по косточкам. У нас и вал хлябает, и лопасть винта поет, и паропроводный плох, и кингстон того и гляди сдаст.
За долгие годы я привык к тому, что механики всегда поскуливают и требуют ремонта уже на второй день по выходе из дока. Но Яковчук говорил уверенно, к тому же и сам я знал, со слов старшего механика и из его докладов капитану, о плохом состоянии машины.
Из машинного я поплелся в свою каюту, помылся и лег на койку с какой-то случайной книгой в руках.
Через два часа машина медленно, но ровно застучала. Я схватил шапку, накинул на плечи меховую куртку и выбежал наверх.
— Как-то «Св. Анна» осилит новый, наросший на фарватере за эти долгие часы лед?
На мостике — весь командный состав во главе с капитаном. Капитан стоит, положив руку в толстой мохнатой варежке на медную начищенную трубу с широким круглым отверстием на конце. Этот нехитрый телефон ведет в машинное отделение и служит для передачи команды машинисту. На баке и на корме матросы. В руках длинные шесты, чтобы оттолкнуться от ледяного поля. Боцман на носу у колокола смотрит вниз на дымную от мороза воду и легкую блестящую корку льда. Из трубы опять повалил густыми клубами сначала белый пар, а затем черный, мохнатый дым. Наконец-то «Св. Анна» оживает! В ее груди глухо стучит машина, пока еще на холостом ходу.
По трапу спешит юнга из машинного отделения.
— Господин капитан, у нас все готово!
— У вас? — презрительно цедит сквозь зубы капитан. — Сопляк!
С лица мальчика медленно сползает улыбка. Он поворачивается и, часто цокая каблуками по ступенькам, исчезает из виду.
Капитан наклоняется к трубке.
— Самый малый назад, — скандирует он по слогам.
Матросы на корме у перил втыкают шесты в глубокий снег и налегают на них изо всех сил. Машина глухо гудит. Лед вокруг корпуса «Св. Анны» треснул, раскололся на части, и плоские тонкие льдинки полезли одна на другую.
— Стоп! — командует капитан.
Машина затихает. Матросы еще крепче налегли на шесты. Лица раскраснелись. Шапки сползли на затылок, и на темных лбах надулись синие толстые жилы.
Корма «Св. Анны» чуть заметно отделяется от края ледяного поля. Свежий, тонкий лед громоздится у левого борта длинным узким барьером. У правого борта — полоса чистой воды.
— Задний тихий!
Машина опять стучит, и «Св. Анна» медленно, чтобы не повредить руль, идет назад, отходя носом и кормой от ледяных полей и становясь на середину фарватера.
— Тихий вперед!
Слышно, как вращается коленчатый вал машины, и пароход трогается вперед содрогаясь. Нос режет ледяную корку, и судно раздвигает изломанные льдины в стороны, освобождая узкую темно-зеленую полосу открытой воды.
Капитан отходит от трубки и, не переставая смотреть вперед, ходит по мостику от борта к борту.
Я спускаюсь по трапу и иду на нос. Здесь лучше можно наблюдать борьбу со льдом. Здесь, если посмотреть прямо вниз, вдоль высокого борта, видно то, чего не видят капитан и все находящиеся на мостике. Острый нос парохода с трудом разбивает успевший окрепнуть лед. Льдины, громоздясь одна на другую, ползут вперед, сбиваются в кучу. Куча растет все выше и выше, пока не рассыплется в стороны. Местами на пути встречаются потемневшие от пребывания в воде крупные осколки разбитых ледоколом ледяных полей. Нос «Св. Анны» то и дело натыкается на такие льдины, с трудом сдвигает их с места, и они, ломая вокруг себя тонкий лед, медленно и тяжело ползут вдоль бортов. Порой приходится останавливать машину и шестами расталкивать сбившиеся перед носом парохода льдины.
— Так далеко не уйдем, — услышал я внезапно чей-то знакомый голос. Меня поразило то, что сказано это было легко, без тоски, без досады, может быть, даже с радостью.
Это был Андрей.
— А ты, что же, рад этому, что ли?
— А может быть, и рад.
— Чему же радоваться? Будем сидеть здесь месяца два, если не подохнем от цинги или холода. Веселые перспективы.
— Зачем два месяца? Хватит и месяц. Зато попадем туда, куда нужно, а не будем мыкаться по свету, как неприкаянные.
— А! Ты вот о чем. Пожалуй, верно. Если тут застрянем, попадем к красным. Только не все этому будут рады.
— Да и красные не всем обрадуются, — быстро сказал Андрей. — Не всем сладко и в Англию или во Францию идти. Ну, да теперь, кажись, наша берет. Зима нам на подмогу.
— Ты очень хочешь в Россию? — спросил я его, глядя прямо в глаза.
— Хочу, Николай Львович! Вот как хочу! — вырвалось у него искренне и тепло, и всегда холодные глаза стали мягкими и задумчивыми.
Вскоре выяснилось, что мы идем значительно медленнее ледокола, и к вечеру он исчез из виду в сгущавшихся сумерках.
Ночью двигаться было еще тяжелее.
Под утро ударил крепкий мороз, доходивший до 35° по Реомюру, и мы стали.
Чеховской был прав.
Я спустился в каюту, разделся и лег на койку. Проспал я до 10 утра. Никто не будил меня, никто не звал на вахту. По-видимому, все признали борьбу бесполезной. Одевался я медленно. В каюте было холодно. Соседка-машина больше не грела. На толстом стекле иллюминатора нарос слой инея. По потолку каюты у окна тоже пробежала белая пушистая дорожка. Я надел теплый свитер шотландской шерсти, натянул на уши меховую лапландку, надел куртку и пошел на палубу. За ночь выпал густой снег. Ветер неистовыми порывами срывал с места тучи сухих снежинок. Снег уже сровнял и ледяные поля и замерзший фарватер. Белые клочья налипли на вантах, на поручнях трапов, на черной широкой трубе, на мачтах и стрелах лебедок. Даже брезентовые покрышки люков были убраны седой шерсткой инея, и палуба в выемках меж досками светилась тусклым серебром. Ветер жег лицо морозным пламенем, забирался в рукава, за воротник, всюду, заставляя поворачиваться в разные стороны, не позволяя стоять на месте. Тонкой струей шел дым из трубы камбуза. Жизнь на судне была загнана в глубину, на палубе — ни души.
«Св. Анна» казалась покинутым судном, замерзшим среди бесконечных льдов, обреченным на долгую стоянку и, может быть, на гибель.
Вечером состоялся совет у капитана. Капитан сказал нам, что с самого начала был уверен в том, что мы застрянем во льдах. В мирное время ни один черт не рисковал идти в Белое море сквозь льды. Это невиданная вещь! Эта дурацкая война и революция перепутали все на свете! И вот мы сидим теперь в ледяной тюрьме. Нет сомнения: за нами придут, мы не одни во льдах Севера. Но когда придут и кто придет? — вот вопрос. Может быть, придут красные. Скорее всего это будет именно так. Неизвестно еще, что лучше
