Сперва они пробирались под крыльями стоявших рядами бомбардировщиков, а когда самолеты остались позади, побежали по летному полю к речке. Туман, плывущий вдоль Тахуньи, вышел из берегов и волнами растекался в глубь аэродрома. В нем уже потонули прибрежные кустарники, жидкая цепочка старых олив, брошенная у берега разбитая машина. Мигель, помогая Лине бежать, торопил:
— Еще немного, Лина. Совсем немного.
Он слышал, как Лина тяжело, прерывисто дышит. «Не женское это дело — встревать в такие передряги, — испытывая чувство острой жалости к Лине, думал Мигель. — Но она же, черт подери, упрямая, как мул. Говорил ей: „Уходи“. Так нет…»
Он и ругал ее, и в душе гордился ею. «Я останусь с тобой!»— вот как она ему ответила, его Лина. «Я и раньше тебя любил, как уже мало кто любит, — думал Мигель, — а теперь…»
— Осталось совсем немножко, Лина… Сейчас нас укроет туман, и эти выродки только оближутся… Слышишь, Лина… Я говорю…
Мигель внезапно остановился, и Лина почувствовала, как вздрогнула его рука, которой он ее поддерживал, вздрогнула и начала медленно опускаться, а там Мигель вдруг пошатнулся и глухо прошептал:
— Лина…
— Ты что, Мигель?
— В спину… Они все-таки достали меня…
Он уже оседал на землю, и Лина не в силах была удержать его и опустилась вместе с ним, обняв его и прижимая к себе. Она уже все поняла, но не могла поверить в это несчастье, не хотела в него поверить — душа ее как бы отторгала реальность бросившейся на нее беды, отсекала саму мысль о ней. А Мигель неузнаваемым хриплым голосом тихо говорил:
— Уходи, Лина… Скорее уходи, ты мне теперь не поможешь… Слышишь, Лина?
В снова наступившей темноте она не различала глаз Мигеля, но ей казалось, что они смотрят на нее умоляюще, просят исполнить его волю. А он говорил все тише и тише:
— Они бегут сюда, Лина… Я слышу… Ты успеешь…
И умолк. Лина приникла щекой к его губам, ощутила слабое дыхание и, больше не раздумывая ни минуты, осторожно потащила его к речке. Она никогда не думала, что Мигель может быть таким тяжелым: каждый метр давался ей с великим трудом, через каждый метр этого страшного пути Лина останавливалась и, снова и снова приникнув щекой к губам Мигеля, старалась уловить его дыхание.
Теперь уже и она слышала, что солдаты приближаются к ней и Мигелю. Их было много, они, наверное, бежали, растянувшись длинной цепью. Кто-то там подавал им отрывистые команды: «Быстрее, быстрее, эти бандиты далеко не ушли! Стреляйте понизу!»
До берега реки оставалось не более десяти-пятнадцати шагов, но Лина изнемогала. Сил у нее теперь хватило лишь на то, чтобы приподнять Мигеля за плечи и протащить его на каких-нибудь полшага. А потом и этого она уже не могла сделать. От бессилия, отчаяния, безысходности Лина беззвучно заплакала. Слезы катились по ее щекам, но она их даже не ощущала, она ощущала только внутреннюю дрожь и чувствовала, как спазмы сжимают горло.
А голоса солдат слышались все ближе, и винтовочные залпы теперь с непереносимым громом разрывали мглу ночи, и хотя солдаты, не видя в темноте Лину и Мигеля, стреляли наугад, пули порой взвизгивали совсем рядом с Линой, ей даже казалось, будто она чует, как ее обдает жарким ветром.
Слева от нее кто-то закричал:
— Франсиско, какого дьявола ты не пульнешь ракету? В этом кромешном аду мы можем перестрелять друг друга!
Никто на голос не ответил, но Лина подумала, что ей-то теперь все равно… Ей все равно… Она села на мокрую землю, приподняла голову Мигеля и положила ее себе на колени. Мигель уже не дышал. Склонившись над ним, Лина прижалась лбом к его лицу и почувствовала, что оно холодеет.
— Мигель, — тихо позвала она. — Ты уже не слышишь меня, Мигель?
Она знала, что он уже не слышит ее, понимала, что жизнь уже ушла из ее Мигеля, но продолжала говорить с ним, как с живым. Потому что он еще жил в ее сердце. Вот когда и оно остановится, тогда Мигель умрет. А пока…
— Не упрашивай меня, Мигель, — говорила Лина, вытирая щекой мокрый от ее слез лоб Мигеля. — Я все равно от тебя не уйду. Куда мне идти? К кому? Зачем? Видишь, какая темная ночь легла на землю? Так вот я скажу тебе правду: светлее мне без тебя не будет… Ты понимаешь меня?.. Смотри, Мигель, я припрятала гранату. Ту, которую ты дал мне подержать. Вот она, — видишь? Видишь, Мигель? Я не дам этим ублюдкам притронуться ко мне и пальцем… Ты хорошо сказал: «Эти выродки только оближутся…»
В нескольких шагах от нее пробежал солдат — Лина заметила лишь мелькнувший темный силуэт, но сразу насторожилась значит, они сейчас окружат ее, кто-нибудь из них обязательно на нее наткнется. И тут же она услышала все тот же голос:
— Франсиско, подлая душа, где ракеты?
— Пускаю, сержант, все в порядке.
Ракета взлетела чуть ли не над самой головой Лины, осветив близкий обрывистый берег, тихую речку, Лину с мертвым Мигелем и десятки солдат, замерших на месте, точно оцепеневших при виде горестно склонившейся над мертвым человеком женщины. Кто-то издали крикнул:
— Не стрелять!
Лина осторожно сняла с колен голову Мигеля, дважды прикоснулась губами к его глазам и встала. Вспыхнула еще одна ракета, и Лина увидела, как тесным кольцом, выставив вперед винтовки и карабины, к ней приближаются солдаты. Один из них сказал:
— У нее в руках граната!
Лина вздохнула и выдернула чеку…
Глава седьмая
— Ночь тревоги нашей, — сказал Денисио.
Эмилио Прадос кивнул головой:
— Долгая ночь… Над всей Испанией…
— Я не о том, я не вообще, а только об этой ночи, — стараясь говорить как можно мягче, заметил Денисио. — А эта ночь на исходе.
— Я говорю, эта ночь на исходе, — повторил Денисио. — Но садиться нам придется в темноте. И будет здорово, если по нашей колымаге не ахнут наши же зенитные батареи… — Он помолчал, прислушиваясь к гулу моторов, потом неожиданно спросил: — Как ты думаешь, капитан, вспоминают о нас с тобой на земле или уже похоронили?
Эмилио Прадос слабо улыбнулся:
— Тебя вспоминают Педро Мачо, Хуан Морадо, Павлито, Эстрелья…
— И тебя вспоминают, можешь не сомневаться. У тебя много настоящих друзей, Эмилио. А теперь самым верным буду я. Принимаешь? Я и Росита. Идет, капитан Прадос?
— Идет, Денисио.
— Тогда порядок. Мы теперь с тобой битые-перебитые, а у нас в России говорят: «За одного битого двух небитых дают…»
— Почему? — не сразу понял Прадос.
— Потому что битый — это уже тертый калач.
Прадос засмеялся:
— У русских людей очень образные выражения. «Тертый калач». Лучше не скажешь…
Странное дело: каким бы удрученным Эмилио Прадос себя ни чувствовал, стоило ему разговориться с Денисио — и удрученность его отступала. От Денисио шли невидимые токи удивительной жизненной силы, и Прадос, попадая в эти волны, ощущал, как ему с каждой минутой становится легче. Так была всегда, с тех
