прошелся по длинному кабинету, наконец остановился возле де Шантома и сказал:
— Мне, как облеченному немалой властью лицу, дорогой де Шантом, не очень приятно в этом признаваться, но что есть, то есть: в наше неспокойное время гарантировать кому бы то ни было полную безопасность может лишь сам господь бог. Тем более, когда на сцене появляются такие люди, как Пьер Моссан и его друзья. Вы допустили ошибку, мой друг, вступив с мсье Моссаном в конфликт. Вам надо было как-то по-доброму уладить возникшие недоразумения, а сейчас… Скажите, какие я могу предъявить Моссану обвинения, чтобы изолировать его от общества? Ваши подозрения в том, что он готовится к какому-то незаконному акту? Смешно! Его угрозы? Но кто подтвердит, что он вам действительно угрожал? Вы меня понимаете?
Вивьен де Шантом тоже встал. Ироническая улыбка слегка искривила его губы. Но больше ничем он не показал своего внутреннего волнения. В упор глядя на префекта полиции, он проговорил:
— Да, я все прекрасно понимаю… Кроме одного… Если лицо облеченное немалой властью, готово расписаться в своей полной беспомощности перед Моссаном и не может оградить своих граждан от неприкрытого шантажа и насилия, то что же ожидает Францию в будущем? Или, возможно, префект полиции и те, кто облечен еще большей властью, не желают вступать в конфликт с людьми, которые, подобно Пьеру Моссану, мечтают открыть объятия бошам и их вождю?
Префект не рассердился. По-дружески обняв Вивьена де Шантома за плечи, он сказал:
— Я и вправду не узнаю вас, Вивьен. Зачем же так сгущать краски? Поверьте мне, дорогой, придет время, и вы еще скажете спасибо моссанам за то, что они оградят вас от настоящего противника. Красная опасность, нависшая над страной, куда более реальна, чем та, которая вас беспокоит… Ну-ну, не смотрите на меня так… Еще по рюмке?..
Даже не попрощавшись, де Шантом быстрой походкой вышел из кабинета префекта полиции…
А еще через день де Шантому принесли короткую записку от Жанни.
«Сегодня в девять вечера буду ждать тебя у бистро на углу Кромвеля и Фонтеса, — писала она. — Я сама подойду к тебе… Жанни».
Кажется, он сбросил с себя целый десяток лет. Его словно захватила неведомая, неуемная сила и куда-то понесла. Он готовился к встрече с Жанни так, точно ему предстояло свидание с любимой женщиной.
Согласится ли она прийти домой? Хотя бы на один вечер! Конечно, согласится! Он ей расскажет о том, как его мучит одиночество, как ему тоскливо без нее и пусто… Арно Шарвен?
Пусть поскорее возвращается, он, Вивьен де Шантом, добьется, чтобы Арно Шарвена снова зачислили в армию. Если он, конечно, захочет. А нет — у Вивьена де Шантома достаточно средств: Жанни и ее муж не станут в чем-нибудь нуждаться…
Весь день он провел в хлопотах. Приказал купить побольше цветов, главным образом хризантем, которые Жанни особенно любила. Цветы должны быть везде: в комнате Жанни, в гостиной, в библиотеке, куда Жанни обязательно заглянет. И обязательно в столовой, посреди стола, в голубой хрустальной вазе на белоснежной скатерти… Вспоминал, какие блюда больше всего нравятся Жанни. Птица в сметанном, с орехами, соусе… Салат… Какой салат, вспомнить де Шантом не мог — никогда ведь особенно не интересовался ее вкусами. Да, свежая клубника со взбитыми сливками. И обязательно — «Мадам Клико», они вдвоем выпьют за то, чтобы забыть все прошлое и начать новую жизнь…
Он бродил по комнатам в сопровождении горничной и распоряжался: вот здесь переставить кресло, сюда положить другой ковер, тот, персидский, — марокканские Жанни почему-то не любит; переменить занавеси — разве вы не видите, что они уже не свежие! — убрать с письменного стола бумаги — к черту все, связанное с работой.
Его оживление, энергия, быстрая, молодая походка, суета, мелкие придирки ничуть не раздражали горничную, довольно пожилую аккуратную даму, проработавшую в доме де Шантомов полтора десятка лет. Напротив, она и сама словно заряжалась этой энергией, ей по душе были и суета, и даже придирки хозяина, которого она по-своему любила, хотя и не всегда понимала. Не понимала она, например, как господин де Шантом мог расстаться с дочерью, по мнению горничной, самым обаятельным и добрым существом на всем белом свете.
Она лишь раз спросила де Шантома:
— Сегодня кто-то придет к нам в гости?
— Гостей я не принимаю! — внешне грубо ответил де Шантом, но горничная уловила в этой показной грубости нечто такое, отчего ей стало необыкновенно радостно. «Жанни! — подумала она. — Он ждет Жанни!»
…Близился вечер. Каждые пятнадцать — двадцать минут поглядывая на часы, де Шантом нетерпеливо ходил по комнатам, садился в кресло выкурить сигару, забредал в библиотеку и, взяв с полки какую-нибудь книгу и наугад раскрыв ее, начинал читать, но понять ничего не мог, потому что ни на чем не мог сосредоточиться — думал только о Жанни, о встрече с ней. Порой тревога, страх, от которого вдруг темнело в глазах, охватывал де Шантома, и он, прислонившись спиной к стене, думал: «Она ведь может сказать, что презирает меня, что я ей не нужен и между нами давно уже все кончено… Сумеет ли она забыть нанесенную мной обиду, сумеет ли простить?..»
Потом так же неожиданно, как и появлялись, мрачные мысли уходили, и де Шантом снова начинал верить, что все будет хорошо, что надо взять себя в руки и ни о чем не тревожиться.
Он знал, где находится бистро, о котором Жанни писала в записке. Если на машине — десять минут езды, если пешком — полчаса. Часы показывали около восьми, но ждать де Шантом больше не хотел и не мог. Погода стояла хорошая, голубоватые сумерки мягко ложились на дома, текли меж ветвей каштанов, опускались на землю, затушевывая острые линии, отчего все казалось призрачно зыбким и гармоничным. Он решил не спеша пройтись пешком (сто лет, кажется, он не ходил пешком по Парижу!), подышать, успокоить разгулявшиеся нервы.
Горничной де Шантом сказал:
— Позвоните шоферу, пусть он в девять будет на углу Кромвеля и Фонтеса.
И, захватив трость и перчатки, вышел из дому.
Перейдя на противоположную сторону улицы, де Шантом остановился, вспомнив, что забыл прихватить сигары. Вернуться? Жанни когда-то говорила, вспомнил он, что возвращаться нельзя — есть такая нехорошая примета. Он все же оглянулся на свой дом, оглянулся просто так, без всякой цели, и снова пошел дальше. Потом опять остановился в рассеянности. Кажется, он, когда оборачивался, что-то увидел не совсем обычное. Увидел лишь зрительно, сознание ничего определенного не зафиксировало… Да, какие-то неприятные типы, двое или трое, выглянули из подъезда соседнего дома и сразу же скрылись… А какое ему, собственно говоря, дело до разных выглядывающих и скрывающихся типов? Мало ли их, таких, бродит по Парижу?
Де Шантом еще раз оглянулся на подъезд соседнего дома. Никого и ничего там не было. Он пошел своей дорогой, опираясь на трость и с досадой думая лишь о том, что забыл сигары. Если бы они были, курить, наверное, хотелось бы не так сильно. Теперь он шел по улице Фонтеса — узкой, грязной, с кое-где вывороченными булыжниками, разрытыми канавами: наверное, откапывали канализационные трубы для ремонта. Ошарпанные фасады домов, ржавые, точно тюремные, решетки на окнах первых этажей, запустение, безлюдье. А ведь несколько лет назад, может быть, десять, может быть, пятнадцать, улица Фонтеса считалась если и не совсем фешенебельной, то вполне респектабельной, здесь много росло деревьев, было чисто, и дома выглядели совсем не так, как сейчас. «Так и весь Париж может превратиться в трущобы», — с горечью подумал де Шантом.
Он прошел еще два квартала и вдруг в нескольких шагах впереди увидел группу оборванцев — человек пять или шесть. Оборванцы ругались, громко кричали, один из них, размахивая бутылью, пьяно орал песню. Вивьен де Шантом вначале решил не обращать на них никакого внимания и обойти стороной, но, пройдя еще с десяток шагов и внимательно вглядевшись в людей, он остановился. Вон те двое, стоявшие чуть позади остальных, — один в грязно-сером котелке, другой в берете, — показались ему знакомыми. Где-то он их уже видел… Да, это те самые типы, которые выглядывали из подъезда… Сейчас он пристально всматривался в их лица и видел, что они тоже смотрят на него…
Вот только сейчас де Шантом и подумал, какому подвергает себя риску, отправившись пешком. И без
