из пепла птице Феникс, вспоминал с таким чувством, словно над ним постоянно довлел злой рок. Он прекрасно знал, что майор Леон почти не получает никаких подкреплений, что батальон вечно нуждается в боеприпасах, но Фелиди не помнил такого случая, когда бы ему удалось заставить майора Леона показать ему спину.
Как-то генерал Гамбара, находясь в благодушном настроении, пошутил:
— Не кажется ли вам, господа офицеры, что майор Фелиди стал суеверным человеком? С некоторых пор он начал верить в силу колдовства… Существуют, мол, на свете люди, которые и в огне не горят, и в воде не тонут. Одним из таких людей он считает безвестного француза, некоего майора-республиканца Леона.
— Безвестного? — хмуро спросил Фелиди. — Я не советовал бы вам когда-нибудь с ним встретиться, генерал.
Гамбара засмеялся:
— Слышите, господа?
Офицеры штаба, присутствующие при этом разговоре, тоже рассмеялись. Кто-то спросил у Фелиди:
— Он настолько опасный человек, этот Леон? Если он внушает вам такое чувство страха, Фелиди, то пошлите к нему парламентера и предложите заключить почетный мир… Я имею в виду ваш и, его батальоны..
Сдерживая вдруг закипевший в нем гнев, Джордано Фелиди ответил:
— Я могу предложить другое: возьмите мой батальон и попробуйте заставить «безвестного француза» майора Леона показать вам свою спину. Если это удастся, я пошлю вашей супруге три своих месячных оклада.
…И вот батальон Леона вновь стоит в каких-нибудь трехстах метрах от позиций Фелиди. Сам Фелиди, сидя на походном стульчике у старой оливы, курит одну сигарету за другой и прислушивается к интенсивной работе своей артиллерии. Минуту назад, разглядывая в цейсовский бинокль позиции майора Леона, он увидел расхаживающего вдоль окопов майора с трубкой в зубах. Бинокль с двенадцатикратным увеличением настолько приближал всю картину, что Фелиди без труда мог рассмотреть и седую голову француза, и его трубку, и даже вьющийся из нее дымок. Вот майор остановился, выбил о каблук сапога пепел и снова начал набивать ее табаком. В трех-четырех шагах от Фелиди, положив ствол винтовки на камень, в Леона целился капрал Рантелли. Целился долго, от напряжения и сдерживаемого дыхания лицо капрала налилось кровью, а когда он уже готов был выстрелить, неподалеку от француза разорвался снаряд, и в дыму, в поднятом султане земли и раздробленных камней скрылись и майор Леон, и насыпь вдоль окопов, и весь белый свет. Капрал выругался:
— Какой-то недоносок меня опередил. Я сам хотел прикончить эту сволочь. Охочусь за ним вторую неделю и ни черта не могу сделать. То ли руки дрожат от нетерпения, то ли он заколдован, но каждый раз остается целым…
Фелиди промолчал. Не отрывая бинокля от глаз, ждал, когда вновь что-то можно будет увидеть… И вот перед ним насыпь вдоль окопов, сухой куст боярышника, возле которого минуту назад стоял майор Леон, еще дымящаяся воронка от разорвавшегося снаряда — и больше ничего. От француза не осталось никаких следов.
Капрал Рантелли сказал:
— Ну и черт с ним. По крайней мере, я теперь буду спокойно спать, и перед моими глазами не будет мельтешить этот дьявол.
Фелиди опять промолчал. Странно, он многое мог отдать за то, чтобы майор Леон раз и навсегда исчез из его поля зрения, он ненавидел его так, как можно ненавидеть лишь лютого врага, но, будучи сам храбрым человеком и понимая, что и его собственная жизнь может оборваться в любое мгновение, Фелиди и в других больше всего ценил и уважал храбрость и мужество; ненавидя французского майора, он в то же время восхищался им, отдавая должное его бесстрашию, удивительному хладнокровию и выдержке.
И вот сейчас, когда до его сознания дошло, что француза больше нет, Фелиди вдруг ощутил чувство, похожее не то на разочарование, не то на жалость. Он и сам удивился этому чувству и, искоса бросив взгляд на капрала Рантелли, процедил сквозь зубы:
— Если бы у француза было столько же пушек и снарядов, как у нас, от тебя тоже давно не осталось бы и следа… Поднимаем людей в атаку.
Первые пятьдесят — шестьдесят метров они преодолели стремительным рывком, ожидая, что оттуда, куда они бежали, вот-вот солдаты Леона откроют огонь. Ведь так уже было не раз: думая, будто батальон француза полностью разгромлен, они натыкались на пули, а затем и на яростные контратаки. Однако сейчас ничего подобного не случилось. Тишина, развороченная земля впереди, ни одной живой души. И пришло успокоение: батальона больше нет. С ним покончено. Возможно, жалкие его остатки отошли во вторую линию обороны, которая, как Фелиди было известно, укреплена довольно слабо.
Фелиди остановился и поднял руку. Его батальон, растянувшийся длинной цепью, тоже остановился. Подождав, пока цепь выровняется, Фелиди вышел вперед, два его лейтенанта встали по бокам, и тогда они снова пошли дальше. Медленно, офицеры — с револьверами в руках, солдаты — с винтовками и карабинами наизготовку.
И вот тут-то все началось. Первым же орудийным выстрелом цепь была разорвана, смята, парализована неожиданностью происшедшего. Солдаты заметались, многие из них залегли, и дикая ругань капрала Рантелли, его неистовство не только не подняли их боевого духа, но, напротив, привели к плачевному результату: вначале трое или четверо, вскочив с земли, бросились назад, под прикрытие рощи, а затем за ними устремились уже десятки солдат, не обращая внимания на стоны и крики раненых, на мольбы о помощи.
Капрал Рантелли и двое лейтенантов, без приказа Фелиди, — сорвались с места и помчались за отступавшими, призывая их образумиться, прекратить бегство. Однако это не помогло. И тогда Рантелли, обогнав покинувших поле боя солдат, остановился и, не целясь, выстрелил из карабина в приближающегося к нему почти двухметрового роста верзилу, который тащил винтовку за конец ствола, словно это была дубинка. Верзила на секунду-другую замер на месте и, вероятно, еще не успев почувствовать боли, удивленно взглянул на капрала, а затем как-то странно переломился надвое и тут же рухнул на землю.
— Пристрелю каждую сволочь, кто сделает еще хоть шаг! — закричал Рантелли. — Слышите вы, трусливые ублюдки, я говорю, что пристрелю каждую сволочь, которая сделает еще хоть шаг!
Ему удалось остановить солдат, но снова бросить их в атаку он уже не смог. Они залегли, укрывшись за камнями, втиснувшись в землю. И начали стрелять. Беспрерывно, не целясь, никого перед собой не видя. Рядом, в пяти-шести шагах от капрала, в неглубокой воронке, пулеметчики пристроили пулемет, и Рантелли слышал, как они переругиваются. «Бери левее, — кричал один из них, — левее, говорю, там пушка!» — «Иди ты к черту! — отвечал другой. — Если их пушкарь заметит нашу точку, он враз нас накроет…»
А пушкарь уже увидел их точку. Но открывать огонь не решался — у него оставалось всего два снаряда. Он сказал заряжающему:
— Они мольцат, не стлеляют, мы тозе молцим, не стлеляем. А если они начнут стлелять, мы тозе нацнем… Вот смотли, тепель они стлельнули. И мы стлельнем.
Он долго и сосредоточенно колдовал над прицелом, он слышал, как пули цокают о металл, взвизгивают над головой, но это ни на мгновение не отвлекало его от дела. Сейчас он был спокоен, как будда, и когда, установив прицел, Он сказал: «Сейчас фасистская собака-суцка замолцит», в тоне, каким он произнес эти слова, ничего, кроме уверенности, не было.
Земля слегка вздрогнула, там, где упал и разорвался снаряд, взметнулся столб камней и пыли, и пушкарь, даже не взглянув в ту сторону, спросил у своего товарища:
— Я все плавильно сказал? Фасистская собака-суцка замолцала?
Капрал Рантелли чудом остался жив. Взрывной волной его подбросило вверх, на несколько секунд он перестал что-либо слышать и соображать, ему даже показалось, будто он стремительно падает в черную, пугающую своей бездонностью пропасть, но потом все это прошло, а когда он увидел, что там, где находилась пулеметная точка, дымится воронка и от пулеметчиков ничего не осталось, капрал тяжело поднялся с земли и, слегка шатаясь, побрел искать Фелиди.
Майор, дымя сигаретой, сидел на толстом пне когда-то срубленной старой оливы. Капрала Рантелли
