видывала испанская коррида. Хуан его уже почти доконал, но в последнюю минуту ему не повезло… Да, не повезло… И все же Хуан Сепеда был великим тореадором…»
Красная торпеда приближалась… Десять шагов… Пять… три… Ради этой минуты — минуты славы и бессмертия — стоит жить — так, приподнимая эспадо, думает тореадор. Нет в мире ничего торжественнее мгновения, когда на тебя смотрят десятки тысяч восторженных, обожающих, завидующих глаз, когда видят лишь тебя и лишь тобой живут… Ты только не ошибись, тореадор, — это будет дорого тебе стоить. И не вздумай обернуться в сторону скромной ложи, где сидит, держа на коленях маленького Хуанито, твоя Франческа. Из десятков тысяч людей, она одна от начала корриды до ее конца хранит молчание. Ей одной не нужна ни твоя слава, ни твое бессмертие — ей нужен ты, Хуан Сепеда, живой и невредимый. Прижимая к себе Хуанито, она шепчет так, чтобы никто не слышал ее слов:
— Святая мадонна, сохрани моего супруга, сохрани для меня и нашего сына Хуанито… Святая мадонна, не дай ему погибнуть под копытами этого страшного чудовища, прошу тебя, умоляю, заклинаю, моя святая мадонна! Я обещаю поставить у твоих ног сто зажженных свечей, я буду всю ночь молиться и благодарить тебя, святая мадонна! Он страшен, этот миурец, я никогда таких не видала, он не только страшен, но и коварен, я это вижу и боюсь… Прошу тебя, святая мадонна…
…И вот он рядом. Красная шерсть с красными полосами стекающей по бокам крови, красные глаза, налитые злобой, ненавистью и отчаянием. Он слегка приподнимает голову, может быть, для того, чтобы разглядеть своего врага и лучше нацелиться рогами-кинжалами. Ведь однажды, в другом городе, на другой арене, он сумел насквозь проткнуть такое же двуногое существо и потом затоптать его копытами…
Франческа шепчет маленькому Хуанито:
— Повторяй за мной. Слышишь, сынок, повторяй за мной: «Святой Хуан, спаси моего папу».
— Спаси моего папу, — говорит Хуанито.
Наконец последний рывок. Эспадо поднято над головой, тореадор делает короткий шаг в сторону, чувствуя, как тяжело и горячо дышит животное. Рога-кинжалы проходят от него в нескольких дюймах, и в то же мгновение Хуан Сепеда вонзает шпагу в шею миурца. Бык замирает на месте, с трибун хорошо видно, как мелко-мелко дрожат его ноги, как судорога проходит по телу. Потом он обессиленно опускается на колени, несколько секунд стоит, глядя измученными болью глазами в голубой купол неба, и в глазах этих, кроме смертной тоски, прощание с жизнью.
И падает мертвый.
— Виска Хуан Сепеда! — орут с трибун.
— Вива Сепеда! Вива Хуан!
Летят на арену цветы, бросают деньги, шляпы, раздушенные дамские платочки.
— Виска Хуан Сепеда!
На ноги мертвого миурца набрасывают веревочные петли и, привязав их к постромкам двух лошадей, тянут быка по ярко-желтому песку, на котором остаются полосы крови.
Франческа плачет:
— Спасибо тебе, святая мадонна! Слава тебе, святая мадонна!
Маленький Хуанито говорит:
— Мой папа — великий тореро. Когда я вырасту — буду таким же.
Глаза его горят, будто в них уже светится огонь славы.
— Да, ты будешь таким же, — отвечает мать.
— Теперь очередь за Альваресом Труэвой, — еще не остыв от возбуждения, сказала Эстрелья. — Труэва — великий тореадор, я видела его работу в Мадриде.
— Работу? — усмехнулся Денисио. — Ты называешь это работой?
— Да! — с каким-то вызовом ответила Эстрелья. — А ты считаешь, что тореро забавляется? Ты разве не видел, что он несколько раз был на волосок от смерти?
Денисио пожал плечами:
— Видел. Тореро, конечно, подвергает свою жизнь опасности. За это вы ему платите деньги. Платите, чтобы насладиться зрелищем смерти человека или животного. Вас не мучают угрызения совести?
— Странный ты человек, Денисио, — уже мягче, беря его руку в свою, сказала Эстрелья. — Мне трудно тебя понять… Скажи, все русские такие… как это выразить… ну, сердобольные? Или вы просто немножко холодные? Сибирь, Урал, север — у вас мало солнца, которое разогревало бы вашу кровь?
Денисио промолчал.
— Ты рассердился, Денисио? Я не хотела тебя обидеть. Хочешь, я тебя сейчас поцелую? Вот так!..
Он не успел и опомниться, как Эстрелья обняла его за шею и поцеловала в губы. Несколько человек захлопали в ладоши, кто-то, смеясь, крикнул:
— Это в честь победы Хуана Сепеды? Молодец, гуапа! Давай и меня!
— Потерпи, — бросила Эстрелья, мельком взглянув на человека с солидным брюшком. — Твоя очередь настанет после того, как ты избавишься от лишней жировой прослойки. Попроси свою женушку, чтобы она помогла тебе в этом деле.
— Ну-ну, попридержи свой язычок, — вспыхнул человек с брюшком. — Сорока!
Кругом громко смеялись. Смеялся и Денисио. Потом наклонился к Эстрелье и попросил:
— Уйдем отсюда. Две корриды сразу для меня тяжеловато Надо привыкнуть. Или ты останься, а я пойду.
— Нет, уйдем вместе… Без тебя мне будет скучно.
Когда они вышли на улицу, Эстрелья сказала:
— Если ты не против, я на часок оставлю тебя… Мне необходимо сходить в штаб и разыскать там одного человека, товарища нашего Педро Мачо. А если хочешь, пойдем со мной.
— Нет, я поброжу по Барселоне, — ответил Денисио. — А встретимся у штаба.
Через час он вернулся и еще на противоположной стороне улицы услышал голос Эстрельи:
— Денисио!
Он перебежал улицу, по которой одна за другой с бешеной скоростью мчались машины, остановился рядом с Эстрельей и спросил:
— Все в порядке? Отправимся на аэродром?
— Да… Посмотри вон туда, Денисио, на ту автомашину. Знаешь, кто эти люди? Французские летчики!
— Французские летчики? — удивился Денисио. — Почему же их охраняют солдаты? Они что, пленные?
— Темная история, — ответила Эстрелья. — Я хотела тебе ее рассказать и забыла. Они, кажется, летели из Франции к фашистам и заблудились. А потом двое из них — вон те, которые помоложе, — сочинили легенду, будто заранее, еще во Франции, условились сесть в Барселоне и посадить сюда же полковника-фашиста. И будто даже им пришлось с ним драться в воздухе. А полковник во всем признался. Сказал, что они все трое летели к Франко.
— Что же теперь с ними будет? — внимательно разглядывая французов, спросил Денисио.
— Что будет? Обычное дело: расстреляют или обменяют на наших ребят. Пойдем, Денисио…
— Нет, подожди… Слушай, Эстрелья, у меня такое ощущение, будто те двое, что помоложе, знакомые, мне люди. Где-то я их уже видел, понимаешь? Ты постой, а я подойду поближе, посмотрю.
— Брось, Денисио. — Эстрелья удержала его за руку. — Не мог ты их видеть: когда они приземлились на аэродроме, тебя там не было.
— Ты не помнишь их фамилии? — спросил Денисио.
— Фамилия полковника, кажется, Бертье. Да, Бертье, это точно! А тех двоих… Одного, по-моему, Гильом Боньяр, а другого…
— А другого — Арно Шарвен! — Денисио сорвался с места и побежал к машине, крича: — Арно Шарвен! Гильом Боньяр!
Однако уже было поздно: машина с ходу набрала скорость и скрылась за поворотом. Денисио в растерянности остановился, потом вернулся к Эстрелье, тоже заметно растерянной, и сказал:
— Мы должны их увидеть, Эстрелья. Слышишь? Эти люди — я говорю об Арно Шарвене и Гильоме
