паренек в расстегнутом шлеме, не подбежал бы к человеку, не помог бы ему. Снаряды рвутся так близко, что горячий воздух бьет в лицо и волосы шевелятся на голове то ли от страха, то ли от волны. «Механик! — кричит над ухом коренастый паренек. — Механик, ты ранен?» Механик не ранен, он просто оцепенел, растерялся, видимо, и боится встать, чтобы не подставить себя под пули. Голос командира, рука командира — рядом, и как-то сразу прошло оцепенение, прошел страх. Не поднимаясь, ползут бок обок к окопу, прыгают в него, и механик говорит: «Спасибо, командир!» А командир добрыми, умными глазами смотрит на механика и смеется: «Теперь порядок… Испугался я за тебя».
А вот командир будто вскользь бросает: «Слушай, Митя, вчера случайно зашел на почту, так просто, поболтать с девчонками, и нащупал в кармане три сотни рублей. Дай, думаю, отошлю их твоей жинке, они мне все равно ни к чему. Да ты не благодари. Я ж сказал, что они мне ни к чему… Это точно…» Вот механик задремал на рассвете под крылом машины, зябко поеживаясь от утреннего холодка, а встать, чтобы взять куртку и укрыться, нет сил, уж очень он притомился за последние дни. И заботливая рука друга-командира прикрывает его кожаным регланом, а сам командир начинает быстро вышагивать вокруг машины: так теплее. Когда же механик вскакивает и видит на себе реглан, командир говорит: «Решил поразмяться, давно физкультурой не занимался. А ты бы вздремнул еще минут семьдесят, Митя…» Или вот: идет командир к машине, уже поставил ногу на лесенку, чтобы залезть в кабину, и вдруг вспоминает: «Да, Митя, я вот тут захватил из столовой пару котлет, подрубай немножко. Сегодня наш повар именинник, что ли: изготовил уйму вещей, а есть-то с утра не хочется». А Митя-то знает, что в столовую третий день не подвозят мясо и с питанием трудно. Это командир выпросил свой ужин, знает, что в столовой для техников плоховато. Командир… У кого еще есть такой командир? Всю авиацию пройди, облетай все воздушные армии, а такого не найдешь! Так и кажется, что сейчас он хлопнет по плечу и скажет: «Не моторы, а Павел Буре, механик! Давай-ка закурим по этому поводу, что ли».
Давай-ка закурим… Механик, как в полусне, идет на пустую стоянку, идет, тяжело волоча свинцовые ноги. Медленно опускается на чехлы, с трудом свертывает цигарку, и горький дымок уносится к небу, к чужому небу, которое не вернет друга. Долго, очень долго сидит одинокий, убитый горем человек, и никто ни на секунду не подойдет к механику: горе — не радость, его не выплеснешь со словами, не растворишь в сочувствии. И знают все: подойдешь к человеку, скажешь что-нибудь, а он взглянет пустыми глазами и только бросит: «Уйди!»
Мир для него сейчас — он сам и его неутешная тоска. Больше нет никого, больше нет ничего. Механик будет сидеть на чехлах до первых звезд, прислушиваясь к небу, без надежды, без радости. Потом встанет, зайдет за капонир, упадет на землю и глухо застонет. Мужские слезы спазмой сдавят горло, негнущиеся пальцы взроют сухую землю, и голос, полный душевных мук, будет звать всю долгую ночь: «Командир!.. Командир!..»
Эскадрилья «ПЕ-2» возвращалась с задания. Истребители прикрытия сделали круг над аэродромом, наблюдая за посадкой, и легли на курс к своей площадке. Два самолета заруливали на стоянку, третий садился, четвертый делал последний разворот. И в это время из высокого серого облака вырвались два «мессершмитта». Полковник Ардатов крикнул в микрофон уходящим «Лавочкиным»:
Ястребы, ястребы, вернитесь! В воздухе «мессеры».
И Якову Райтману, выводящему машину из разворота:
Голубь, голубь, осторожней, тебя атакуют!
Пилот увидел мелькнувшую тень, почувствовал, как вздрогнула машина от обрушившихся на ее плоскость пуль.
Стрелок, нас атакуют! — закричал он и оглянулся: стрелок сползал с турели с закрытыми глазами. Яша рванул штурвал на себя, машина полезла вверх, и штурман послал очередь вслед истребителю. «Мессер» качнул крыльями, сделал боевой разворот и скрылся. «Сейчас опять атакует, — подумал с тревогой Райтман. — Попробую уйти в облако. Может быть, успеют вернуться «лавочкины». Он с надеждой смотрел на восток, куда ушли истребители, но ничего не видел. Облако, беловатое, пушистое, как вата, висело далеко в стороне, и Яша направил к нему машину. «Только бы успеть», — думал он.
Командир, «месс» на хвосте! — вдруг крикнул в шлемофон штурман.
Для того чтобы оглянуться назад, нужна всего одна секунда. Но если бы Яков оглянулся, это была бы последняя секунда в его жизни. «Месс» на хвосте — это значит, что враг уже поймал тебя в прицельную сетку и положил палец на гашетку. Сейчас длинная трасса прошьет насквозь плоскость, взорвется бак и самолет факелом рухнет вниз. Нет, Яша не стал оглядываться. Он рванул машину влево, и в тот же миг «мессер», как стрела, пронесся мимо.
Не став отыскивать второго «мессера», Райтман развернул самолет на сто восемьдесят градусов и повел его к аэродрому. Штурман наблюдал, как «лавочкины» гонят «мессера» в сторону. Никто не видел вынырнувшего из беловатого облака самолета с коричневым крестом на фюзеляже, никто из них не заметил, как этот самолет пристроился сзади них, и немец не спеша подворачивал хищный нос своего истребителя, ловя в прицел кабину летчика. Только тогда, когда с земли по радио крикнули: «Месс» над вами!», Райтман понял свою ошибку. Но было уже поздно. Трасса прошила руль поворота, вспыхнул правый мотор, Яша взглянул на высотомер: шестьсот метров.
Прыгай, штурман! — крикнул он исступленно и оглянулся на стрелка.
Голова Паши Кузнецова была склонена на грудь, из затылка хлестала кровь. Увидев, как мелькнул парашют штурмана, Яков толчком оторвался от сиденья и, задохнувшись дымом, бросился вниз…
2
На запад, на запад…
Еще утром аэродром находился в десяти километрах от передовой, а к вечеру уже не слышно было даже орудийной пальбы. И снова полк уходил вперед, оставив на старом месте невысокий холмик со скромным деревянным обелиском: «Здесь похоронен комсомолец стрелок-радист Паша Кузнецов, павший в боях за советскую Родину». И рядом с обелиском — закопченный винт от сгоревшей машины.
Райтман ходил по аэродрому, с завистью поглядывая на готовившиеся к вылету экипажи. Суетились механики, заправляли пулеметные ленты стрелки, летчики и штурманы прокладывали на картах маршруты. Жизнь шла своим порядком, как будто ничего не случилось, только летчики при приближении Яши внезапно вскакивали с мест и лезли в кабины, будто их там ждало срочное дело. Он понимал: не принято было говорить о потерях, и о чем же еще говорить с человеком, который остался без машины и его друг вон там лежит под серым обелиском?
Сочувствовать? Утешать? Этого не любили летчики. Предложить сесть в свой самолет вместо штурмана? Но штурман — друг, его нельзя обидеть, тяжело видеть его полные тоски глаза, когда он будет провожать улетающий самолет…
Нечмирев уже залез на крыло, когда Райтман подошел к самолету.
Прячешься, салака? — зло спросил Яков.
Нечмирев смутился, спрыгнул на землю.
А, Яша! — Он протянул другу руку. — Привет.
Мы уже сто раз сегодня виделись! — Он положил планшет на плоскость, вытащил из кармана папиросы — Кури.
Нечмирев закурил, постоял немного молча и вдруг сказал:
Яша, кажется, я помогу тебе.
Устроиться шофером на полуторку?
А ты не смейся, миллион чертей! Если Нечмирев обещает помочь, так он поможет. Летать хочешь?
Дурной ты, Вася, — ответил Райтман. — Кто об этом спрашивает?
Ну так слушай меня. Завтра моего штурмана посылают на базу. Не меньше чем на неделю. Штурманишек там молодых прислали, так он подучит их. Ты понял?
Яша радостно улыбнулся, спросил:
Помнишь, Вася, мы на одной машине летали через горы? Помнишь, а? Неплохо получалось? Салака ты моя дорогая, пойдем к командиру! Сейчас. Скажи, Вася, разве я плохой буду штурман?
Кто ж скажет, что плохой?
Вася, дай я тебя обниму. Ну? Вот так. Ты ж нестоящий друг, Вася! Пока получу машину, будем
