изобретательны в своей неприязни, и нужно было гореть своим пламенем, чтобы не заметить эту коллективную, плотно угнездившуюся в глазах и мыслях ненависть.
Проспект напирал на Андрея. Где-то вдали, должно быть у Сампсония, гудел колокол. Тротуары шли от церкви к городу, к мосту. Андрей — вероятно, единственный офицер на всю улицу — двигался туда, где гремел колокол. Только сумасшедший мог бы пойти в эти дни по улице одиноким против течения, с офицерской кокардой на лбу.
Его несколько раз толкнули. В глаза ему заглядывали распаленные, дерзкие лица. Мальчики хватали его за шашку и убегали. Кто-то сзади крепко взял за хлястик и едва не вырвал с пуговицами. Ждали, что он огрызнется, заругается, ответит ударом. Ждали, вздрагивая, как на охоте ждут сигнала трубы.
Но Андрей шел вперед не останавливаясь, толкался сам, не обращая внимания на нелюбезные, настораживающие действия толпы.
На Бабурином не много домов. И дом, и квартиру Васильевых найти было нетрудно. Во дворе, флигель, третий этаж. Дверь в клеенке, синий почтовый ящик. Все — как говорил Петр. У Петра даже голос потеплел, когда, передавая письма, он говорил о Васильевых.
Дернул звонок. Дверь открылась раньше, чем ожидал Андрей. Голова девушки вышла наружу. Пушистые волосы, как на ветру, нечеткий пробор.
— Вам какой номер? — Она сжала губы и сузила глаза.
— Пятый.
— А к кому?
— К Васильевым.
— Тут Васильевы. Вы от кого же? — Она все еще не хотела распахнуть дверь.
— Да вы не бойтесь, — засмеялся Андрей, — вы, наверное, Люба, а я от Стеценки.
— Вы, значит, Андрей? — зарумянилась вдруг девушка. — Ну вот… А я вас на лестнице держу… Идите, идите. — Она теперь тянула его за рукав. — Иван дома, и отец, и мама. А Алешка скоро придет. — Она зажгла свет. — Раздевайтесь. Шинельку — тут, на вешалке.
Дверь вела в кухоньку. Из кухоньки — через коридор, настоящую щель, темную, как вечером дно ущелья. Большая комната переделена была шкафами пополам. Лепной круг на потолке приходился над небольшим буфетиком, а лампа над столом спускалась со стены. Видно было, что обживали квартиру долго. О чистоте заботились. Но все было потертое, насиженное, долго не менявшееся.
На звуки шпор показался из-за газеты старик с клочковатой бородой и белой бородавкой у носа в орех величиною. Он всем играющим морщинами лицом жевал хлебную корочку, запивая ее холодным чаем. Волосы на лбу уже отступали, но на темени и на висках все еще бодро вились серебряными кустиками.
Напротив него сидел крепкий мужчина с хорошим, поместительным телом. В таком теле и сердце, и легкие, располагая обширными квартирами, должны работать без стеснения. Лицом он был бесцветен, нос слегка смотрел в сторону, и оттого обе половины лица были резко разные. Одна попроще, посмешливее, другая строже и аккуратнее. Характерна была нижняя челюсть, развитая, как у британца, — сила в ней таилась недюжинная, и вместе с серыми глазами холодной стали она говорила: «Палец в рот мне не клади».
Старушка мать в ситцевом платочке с узкими концами, спускавшимися на грудь, худая и иссохшая, сидела с вязаньем напротив старика. Все смотрели на офицера как на необычное явление.
Андрей звякнул шпорами. Привычка. А тут вышло — совсем ни к чему.
Старик сморщился, смахнул морщинками очки на толстый конец носа.
— Это от Петруши, — сказала Люба.
— Ага, — крякнул старик Васильев. В глазах молодого ничто не изменилось.
— Как-то вас по Выборгской в таком виде пропустили? — спросил старик, не вставая. — Видно, вы не из трусливых.
— А что?
— Да амуниция-то эта… — Он кивнул головой, должно быть на погоны и шапку.
— Косо глядели, — засмеялся Андрей. — Как быку красная тряпка.
— Легко может статься — забодают, — сказал старик. — Такие ноне дни.
— Ну, а что же делать?
— А на кой черт вам эти цацки?.. — брезгливо спросил сын.
— Да, пожалуй, ни к чему.
— Хм, — сделал Иван. — Ну, присаживайтесь.
Андрей отдал письмо Любе. Алексеево, толстое, положил на стол. Люба зарделась и письмо спрятала.
— Чаю хотите? — спросил молодой.
— Выпью.
Старуха, оставив вязанье, нацедила из заслуженного самовара толстобокий граненый стакан и подвинула к Андрею по желтоватой отглаженной скатерти сахарницу с песком, в которой зачем-то торчали истертые щипцы.
— Что же у вас на фронте, спокойно?
— С немцами да… боев нет. А в частях приблизительно то же, что и у вас на улице.
— Чего же вы у нас на улицах увидели? — буркнул Иван.
— Вооруженных рабочих, возбужденную молодежь. Что-то, видимо, назревает…
— Назревает, — откинулся в креслице старик Васильев и белыми крупными пальцами застучал по столу. — И скажет же человек! Это в пятом году назревало… Теперь перезрело. Теперь у каждого рабочего вот такая подружка завелась… — Он показал в угол, где стояла австрийская винтовка с плоским черным штыком. — Да и по деревням немало таких гуляет.
— Все вооруженные силы в тылу и на фронте на стороне революции. Зачем же вооружать городских рабочих?
— У нас на этот предмет особое мнение, — усмехнулся Иван.
— А вы, простите, может какой партии будете? — спросил старик.
— Нет, я беспартийный.
— Так. Оно даже как-то странно.
— Папа этого не понимают, — усмехнулась молчавшая до того Люба. — У нас весь народ организованный.
— Теперь без организации какой же человек? — сказал Иван. — Для одиноких неудобное создается проживание. У нас вон девки, и то в партию вошли…
— Вы так верите в силу организации?
— Чего тут верить или не верить. Один человек, или тыща, или, может, миллион. Скомандуют — и пошли.
— А я видел, как на фронте партии складывались и рассыпались. Вожди надрывались — командовали — и ничего не выходило. Эсеров взять. Эскадронами и ротами в партию вступали, наверное миллион был…
— То особь статья. Организация организации рознь. А мы вот, рабочие, знаем, что бороться без организации нельзя. Плевую забастовку без организации не устроить. И Ленин говорит…
— А вы знаете Ленина? — живо спросил Андрей.
— Чего проще. Частенько видаем.
— Что это, действительно большой человек?
Молодой Васильев даже нагнул голову.
— Про то вам судить будет трудненько, господин офицер, а только, думается, недолго ждать, когда об этом спрашивать не будут.
«Вот это вера! — мысленно воскликнул Андрей. — Говорили ли так о ком-нибудь из генералов армии?»
В передней засычал расслабленный звонок. Открывать пошла Люба. Девушка в шубке мелькнула в двери и скрылась. В комнату быстро вошел худой улыбающийся парень, а за ним старик. Старик сразу захватил внимание Андрея. На нем были старые, давно не чищенные сапоги и серого сукна куртка. И косоворотка, и чиненые штаны не шли к его аккуратному иконописному лицу. Борода его, белая, клинышком,
