— Все равно. Эти банды бросаются на дворцы…
— Они берут их штурмом.
— Воображаю, какие зверства!
— Они отпустили всех решительно… Ни один юнкер не был убит во время взятия телеграфа, вокзалов, министерств.
— Вы так осведомлены?
— Да, я знаю.
— Вот как. Тем хуже. Как можно защищать этих грабителей… Они начинают ходить по квартирам.
— Елена, скажите по совести… Если бы Петербург сейчас оказался в руках офицеров, какую часть питерского гарнизона и рабочих повели бы они на расстрел?
— Вы говорите ужасные вещи. Вы — интеллигент. Что общего у вас с рабочими?
— Когда-то и я думал, что ничего. Я ошибся. У меня есть только две руки и голова. То же имущество, те же возможности, что и у рабочего… и еще то же отвращение к старому. И вы, когда вы были бедной интеллигенткой, вы были со мной. Получив наследство, вы ушли…
— Это вы уходите…
Андрей отошел к окну. Мокрые панели лежали черными дорогами. В обнимку шли, насвистывая, трое веселых парней. Солдат с винтовкой за плечами спешил туда же. Потом пронесся автомобиль. Все течет туда, на восток, к Смольному. Что-то делается теперь там? Там, где никто не колеблется, все полны решимостью.
— У нас нет больше общего пути, Елена. Я это вижу. Чтобы был общий путь, надо, чтобы вы покинули своих и пошли со мною. — Он шагнул к ней. — А я берусь оправдать в ваших глазах свой путь. Если я все расскажу вам, если я расскажу правду, покажу вам… вы поймете.
— А если вы ошибаетесь, если все вернется к старому?
— Если даже вернется… Сейчас, понимаете, сейчас не такой момент, чтобы изменить этому замечательному усилию перестроить жизнь.
— Но ведь большевики — немецкие шпионы… — нерешительно поднялась ему навстречу Елена.
— Кто говорит, Елена? Около вас — не те люди. Уйдемте! Ведь вы когда-то были равнодушны к богатству. Кроме того, все богатства, в том числе и ваше, сейчас дешево стоят.
Елена смотрела ему в глаза. Почти такая же высокая, как он. Прямые плечи, гибкое длинное тело, мягкие волосы в шелковом золотистом пуху.
— Нет, Андрей, я не могу этого сделать… При виде оплетенных патронами солдат у меня мороз проходит по коже. — Ее плечи вздрогнули.
Хотелось запомнить навсегда ее лицо, волосы, руки. Андрей поклонился и пошел к выходу.
— Я позвоню вам по телефону… — донеслось из гостиной.
Рука долго не могла поймать рукав шинели. Елена и горничная смотрели на золотую встрепанную бахрому на месте погона.
Андрей обошел глазами зеркало, оправил шашку и шагнул за порог…
К Варшавскому вокзалу то и дело подходили пешие команды, подкатывали грузовики, набитые вооруженными людьми. Пешие проходили в вокзал. Конные продвигались дальше по Обводному, к Забалканскому.
Взвод Андрея продвинулся за заставу к Гатчине и там стал в зарослях у одинокого здания с фасадом на шоссе.
Ночью в городе говорили винтовки, вспыхивали быстрые зарева, несколько раз вздыхало тяжелое орудие. По дороге двигались солдаты, моряки и красногвардейцы.
Спать легли в маленьком домике, потеснив хозяев. Унтер угостил Андрея банкой консервов и краюхой хлеба.
Унтер был действительной службы, ранен под Сохачевом, попал в столичный госпиталь, а оттуда в запасный артиллерийский дивизион. Он был костромской крестьянин. Семья была бедная, лапотная, голодная. Армия показалась сперва сытой жизнью, а потом стала живому, любознательному парню школой. В запасном батальоне он сблизился с прапорщиком-большевиком и уже к февралю, по его словам, «был готов».
Покончив с консервами, унтер вытер о полу шинели складной нож, вышел проверить караулы и принес со двора пару попон с крепким запахом лошади. Он оглядел комнату и бросил попоны на пол рядом, под иконами.
— Тут, я думаю. В случае чего — в окно постучат.
В темноте совсем близко ходил огонек его папиросы. А потом он поднялся на локоть и стал вышептывать Андрею про лошадей, про корма, про сводный отряд, про себя, про деревню. Но от деревни, от казармы, от фронта мысли его неизменно обращались к сегодняшнему дню, и он замолкал под тяжестью налетающих шквалом дум.
Андрей засыпал.
Но в углу опять чиркнула спичка.
Острый огонек пошел кверху и вдруг закивал энергично.
— Фронтовые за нас, фабричные за нас, по деревням народ почитай весь за нас. Чего же такое осталось? Казачишки, да юнкеришки, да кадеты, да в городе где какой чахоточный народишко… Глядишь, к весне пахать пойдем.
— А немцы? — лениво спросил Андрей.
— А ежели мы евонного не хотим… Так и ему наше поперек горла станет. Без аннексий и контрибуций… Все одно — никак назад не ходить.
Папироса ткнулась огоньком в пол. Запахло горелым. Опускались тяжелеющие веки. В ушах звенела разогнавшаяся за день, все еще не стихающая кровь, И оттого казалось, что унтер, и он, и весь этот домик, и батарея летят в темной глубине ночи куда-то вперед, вместе с совершающей свой бег с заката на восток затихшей землей. Это был сон наяву… Плоскости земные поворачивались, и воображение, подстегиваемое словами унтера как ударами бича, наполняло темноту движением. На материках земных до горизонта толпился народ, и где-то впереди тонули, воздев руки к небу, юнкеришки, казачишки и еще какой-то народ…
Впервые не с башни благополучия, а из глубины этого самого человечьего моря надо было смотреть на мир, и мир оказывался иным, не смутно прогреваемым, а простым, из плоти и крови, вот той самой крови, что все еще звенит в ушах и свинцом наливает веки…
Окно зазвенело под резким ударом. Налитые сном веки не хотели расходиться даже тогда, когда уже руки нащупывали рукава шинели. Навстречу глядела глухая ночь.
— Чего? Чего гришь-то? — суетился в углу унтер. — Вскидавайсь, ребята!
Комната шевелилась. Чиркали спичками. Тени бешено мотались на пустой стене.
Волоча по полу амуницию, унтер выскочил в двери. Андрей, так и не надев шинели, бросился за ним.
На дороге чавкали в грязи копыта. Фонарь колыхался у конюшни. Люди спешили по дороге к кустарникам, где стояли пушки.
— Чего там? — кричал впереди унтер. — Кто стукал?
— В отряде тревога. Говорят — подходит.
— Тебе что нужно, — обратился унтер к Андрею, — фонарик, свечу али лампу?
— Фонарик для точки наводки… И лучше бы лампу, чтобы по карте. Не думал я, что тут и будет позиция, — извинялся Андрей.
— В естом деле где стоишь, там и позиция, — вразумительно заметил унтер.
У двух орудий суетились люди, крепили фонарь, подкапывали хоботы, придвигали ящики, навинчивали панорамы. Унтер подбежал к номерам.
— Копайсь, копайсь, это тебе не фронт!
Подъезжал конный. Лошадь споткнулась о камень.
— Который тут командир?
— Ну, давай, чего тут? — спросил унтер.
