Погрубевшими руками, определенными, сильными движениями, каким нет места в гостиных, набрасывал Андрей тонкий ус проволоки на сучья дерев, тут же на ходу рубил колья, вбивал их в мокрую землю, укреплял над дорогами и переездами провод, облегченно вздыхал, когда выходила катушка и плечи сбывали двухпудовую тяжесть.
Уманский, слабосильный, со впалою грудью, но выносливый, словно сплели его из жил, поспевал за Андреем и Хрюковым. Но товарищи, не сговариваясь, скатали его провод первым. Теперь он нес только телефонный аппарат.
Уже размотаны были четыре катушки, когда путь телефонистам преградила разлившаяся от дождей речонка.
Хрюков стоял на берегу, уныло почесывая затылок.
— Ну, а что вы теперь скажете, господин вольноопределяющийся? — спросил Андрея Уманский.
«Заметил, что я растерялся», — подумал с досадой Андрей.
— Придется идти по берегу до села какого, — сказал Хрюков, окая по-ярославски.
— Ну, так часы можно проискать, — нервно возразил Андрей. — А разве мы знаем, что вокруг нас творится? А батарея без нас, без телефона, как без глаз.
— Ну, что случилось бы, так послали бы ординарца…
— Нам так рассуждать не годится, — настаивал на своем Андрей. — Я думаю, что солдату на походе такая лужа не препятствие. Разденемся, да и перемахнем.
— А одежда как же — по-вашему, сама на ножках перебежит? — не без ехидства спросил Уманский.
— А ну вас к лешему! — сплюнул Хрюков. Он высоко за пазуху закинул револьвер и шагнул в воду.
— И верно, что смотреть! — с нарочитой веселостью крикнул Андрей и в свою очередь вступил в реку, нащупывая бамбуковым шестом дно.
Уманский шел в хвосте, подняв над головою телефонный аппарат. Холодная мутная вода закрыла колени, наполнила раструбы сапог, подошла к груди, но выше не поднялась. Мокрые, продрогшие и злые выбрались телефонисты на берег. Хрюков стал выливать воду из сапог.
— Ребята, — не выдержал Андрей, — возимся мы долго, давай доматывать. Вероятно, штаб полка уже близко.
Хрюков не стал выливать воду из второго сапога и зашагал вдоль низкого плетня к дороге.
— Постой, ребята, — закричал вдруг Уманский, — давай цепь проверим, да и телефонный аппарат тоже. Может, он намок? — Уманский на коленях у плетня стал прилаживать провод к аппарату. Хрюков немедленно закурил новую цигарку, а Андрей стал стаскивать сапоги. Очень уж неприятно хлюпала вода при ходьбе, и носки на ногах липли к ступне и раздражали.
— Алло, алло! — закричал наконец Уманский изо всех сил, накручивая ручку аппарата.
— Вот, холера ему в бок, печенку, селезенку, алло! Алло! Аллокай не аллокай, ни черта не получается. Вот так, тяни не тяни — а эта хвороба не хочет звонить, и крышка! Алло! Алло! Кто, кто я? Я — Уманский, не слышишь? Ой, виноват, ваше благородие, думал — Ханов говорит. Мы тянем провод, а я проверяю. Вольноопределяющийся? Сию минуту, ваше благородие.
Андрей взял трубку. Мокрое кожаное ухо телефона прилипло к виску.
— Андрей Мартынович, — послышался голос Алданова, — должен огорчить вас. Толь'о что получили при'аз отходить к По'ровс'ому. С'орее сматывайте провод! Не знаю, все ли отступают или толь'о мы. На вся'ий случай советую немедленно. Хотел отправить вам дву'ол'у, но 'ольцов не разрешает.
Телефонисты встретили новый приказ залпом неистовых ругательств.
— Больше в речку не полезу, — заявил Хрюков, — пойду искать лодку.
— А если нас отрежут?
— Все равно в воду не полезу. Видал? Что ни скажут — все наоборот выходит.
Он пошел вдоль берега по излучинам реки, но через десять минут вернулся.
— Надо в другую сторону. Туда, сколько глаз хватает, ничего нет.
— Ну уж дудки, — сказал Андрей, — я в плен попадать не хочу. — Он вошел в реку, взяв на руки аппарат. Солдаты не спеша двинулись за ним.
Вторичная ванна ничего, в сущности, не изменила. Провод наматывался на тяжеловесные чугунные катушки, свинцовой тяжестью прижигал плечи. Спина ныла от долгого напряжения, ноги деревенели, подошвы прилипали к земле. Пот слепил и щипал глаза, обтекал тело жирными струями, грязнил руки, шею, лицо.
Артиллерия гремела справа, слева, позади и впереди. Кольцо грозных звуков шло вместе с группой телефонистов. По дорогам встречались походные колонны, обозы, двуколки. Они шли в разные стороны, веером расходились на перекрестках, и казалось, никто толком не знал, где же теперь был тыл и где фронт. Солдаты отвечали на расспросы охотно, но немилосердно путали. Пехотные офицеры огрызались, ругали артиллеристов и отказывались давать указания.
Все пространство было пронизано живой паутиной звуков от излетных пуль и от идущих куда-то вдаль над головою снарядов. Казалось, в воздухе невидимо шли во все стороны тонкие и толстые струны, и ветер замирал на них легкой свистящей волной. Пение пуль иногда учащалось до того, что можно было подумать, будто путь идет у самого фронта, будто стреляют по самим телефонистам.
Уже оставалась одна несмотанная катушка, как мимо них пронеслась на рысях легкая батарея. Длинные пушки, кивая дулами в чехлах, подпрыгивали по ухабам, словно были сделаны из гуттаперчи. Колеса проваливались в грязевые ямы и забрасывали солдат желтой жижей. Канониры лепились на ящиках и на лафетах, впиваясь в поручни и края металлических пластин до боли в ногтях, чтобы не слететь на ходу под колеса.
— Отходите? — крикнул вслед Уманский.
— Что ты, братишка?.. Наступам! Не видишь, немец побежал? Вон он, смотри, по кустам, по кустам! — рискуя прикусить язык, балагурил какой-то воин. — А ты, Я вижу, в атаку идешь? Иди, иди, тебя там давно дожидаются.
Уманский, вместо того чтобы разразиться ответной шуткой, ожесточенно закрутил рукоятку катушки.
— Пошли, пошли, ребята! — сказал он серьезно. — А то в самом деле достанемся немцам.
В ложбине между двумя лысыми холмами, где они оставили батарею, было пусто. Конец провода оказался привязанным к колышку, вбитому неглубоко в землю.
— Ушли, сволочи! — тоскливо сказал Хрюков и выругался похабно и истово.
— И никого не оставили!
Тяжелые катушки упали на землю, и телефонисты, утирая пот рукавами, смотрели на юг, где хвостами дыма и звуками пушечных выстрелов отчетливо был обозначен боевой фронт.
— Бросить все к чертовой матери! — процедил сквозь зубы Хрюков и толкнул ногой черную катушку с широким залапанным ремнем, который так нажег ему плечо.
— Как это бросить, — возмутился Андрей, — раз на батарее нет провода?
Хрюков искоса посмотрел на него, плюнул, щелчком швырнул докуренный до отказа бычок, взвалил на плечи катушки и, не оборачиваясь, двинулся вперед.
Уманский, надвинув смятый в тряпочку картуз на нос, почесал переносицу, словно собирался чихнуть, и тоже запрягся с громким вздохом.
— Кажи путь, если знаешь, — бросил через плечо Хрюков.
Андрей понял — это к нему. Знак неприязни и вызов. Он зашагал скорее, стараясь догнать солдат. Пудовые сапоги и пудовые катушки уничтожали ощущение тела.
Тело стало маленьким и больным — не было мускулов, не было бодрости, было только одно: терпение. Терпение несло человека, человек нес груз и себя. Никакая сила больше не могла изменить медленный ритм движения. Андрей чувствовал: собьешься с этого ритма — упадешь… где угодно, как попало, все равно…
Телефонистов обогнали шесть или семь пехотинцев, штыки за плечами глядели в землю.
— Куда, телефонистики? Все равно не уйдете, бросай веревочки!
Телефонисты шли как автоматы, глядя мимо людей. Но Андрей почувствовал тревогу и спросил:
