— Как это вас?
Андрей рассказывал. Показалось чрезвычайно важным указать, на каком именно расстоянии от него, от крупа лошади разорвался снаряд. Хотелось припомнить хоть один верный признак того, что взрыв был рядом, вплотную… Но твердо Андрей помнил только, что облако дыма налетело на него сзади. Не удержался, сказал. Волнение вытолкнуло слова:
— Понимаете, не знаю, как не разнесло в клочки. Ведь садануло в каких-нибудь двух-трех метрах. Весь в дыму был.
— Обстреляны, — сказал офицер третьей батареи Горелов.
— Ну, он уже давно 'рещен, — стремясь сделать Андрею приятное, вмешался Алданов. — ' Георгию представлен.
— А раз так — значит, по рюмочке, — сказал капитан Мальковский, начальник парка, вместе со стариком казначеем приехавший на батарею, и стал разливать из плоской, белого металла фляги желающим.
— За конец отступления! — крикнул он.
— За то, чтобы у тебя были снаряды, а не одни тыловые анекдоты! — закричал подвыпивший Кольцов.
— За петлю всем изменникам! — решив, что скажет умное, выпалил Дуб.
— Я предпочел бы за девоче'! — легкомысленно прищелкнул языком Алданов.
— А вы за что, Андрей Мартынович, выпили бы?
— Я не пью, а если бы пил, то выпил бы за скорейшее окончание войны.
— Ну, кто же за это не выпьет, — подхватил Кольцов. — Только с победой!
— С чьей победой? — съехидничал Алданов.
— Дзинь! — пронеслось над головой, и тут же где-то впереди кракнуло в молодых зарослях. Второй взрыв последовал за первым.
Солдаты, пилившие деревья, посыпались из зарослей на батарею. Недопиленная сосна широко качала вершиной.
Осколки долго и замысловато пели в воздухе.
Подвыпившие офицеры бодрились, бравировали спокойствием.
— Что это он сюда, в тайгу, 'ладет? — недоумевал Алданов.
Над вершинами пела новая очередь.
Разрывы гремели близко и часто. Группа офицеров, только что напоминавшая беззаботный пикник, насторожилась. Вверху взбесившейся губной гармошкой долго носился и пел рваный осколок. Утратив силу полета, он, резко щелкнув, упал на тарелку.
Горелов высоко поднял его.
— Неприятельский привет на блюде. Четко сделано! — закричал он. — За здоровье всех артиллеристов! По рюмочке! — Он выхватил фляжку у Мальковского и разлил остатки коньяка.
Звенела еще одна, на этот раз шрапнельная высокая очередь, а офицеры пили, подбадривая себя криками.
От навесного огня укрыться было негде. Блиндажей еще не было. Некоторые солдаты залегли под деревьями с восточной стороны. Другие сидели у лафетов, пряча головы за щитами. Только группа закусывающих офицеров, рисующихся один перед другим, стояла во весь рост.
Андрей чувствовал, что стоит измениться настроению, — а оно звенит в речах и выкриках как перетянутая струна, — и бравада обернется паникой, и эти же люди, в особенности парчки[8], никогда не бывавшие под огнем, заехавшие на батарею по случаю спокойного дня, ринутся под деревья и будут прятать голову в кустах, в траве, в болотном мхе, в соломе.
Следующая очередь уже прозвенела в тылу. Только один какой-то завертевшийся, как юла, осколок опять долго бродил над головами.
Все подумали: «Пронесло!»
Кольцов крикнул номерам, чтобы спешили рыть блиндажи. Горелов заспорил с Алдановым о новой, полученной из тыла книге. Тыловики стали собираться к себе в управление, полагая, что теперь уже не зазорно покинуть эти места. Будет что рассказать в управлении дивизиона. А здесь — никто ничего не скажет — вели себя как подобает.
Тыловики были рады промелькнувшей острой и такой короткой опасности. Не испытав, эти люди никогда не могли себе представить, как это можно часы и дни быть под обстрелом, лежать под кустом, когда рядом вздымает пыль пулемет, сидеть в окопах под ураганным огнем.
И каждый случай, когда помимо воли приходилось им самим переносить опасность, небывало поднимал их в собственных глазах. Они искренне считали, что пятиминутное пребывание под обстрелом на батарее давало им право на героизм и на все, что связано с проявлением храбрости, то есть на боевые ордена, чины, отличия и вытекающие из всех этих отличий деньги.
Кольцов посмотрел вслед казначею и Мальковскому и сказал, сверкая глазами:
— В дивизионе сегодня разговору будет. На две недели хватит. Пожалуй, весь штаб к «клюкве»[9] представят.
— За та'ой обстрельчи' эти ребята деньги бы платили, — сострил Алданов.
— Конечно, если с гарантиями, — прибавил Дуб.
— А вы бы в тыл хотели? В адъютанты? — спросил его Алданов.
— Да никогда в жизни! Я бы лучше в пехоту пошел. — Он, как всегда, пошел на удочку и сразу распетушился.
Андрей подумал: «Чего же он краснеет? Боится, что не поверят?»
— Во-первых, тоска, — с томительным усердием доказывал Дуб, — во-вторых, каждый день иметь дело с штабными старичками и, в-третьих, войну кончить поручиком.
— А вы что же, хотите в генерал-майоры выйти?
— Ну, капитаном уйти надо, — выдал тайную и весьма популярную среди подпоручиков мечту Дуб.
— Господи, — с искренним ужасом воскликнул Кольцов, — сколько же тогда капитанов будет? Чем они будут командовать?
— Да, это забота! — с ехидной радостью подхватил Алданов. — За ва'ансии вторая война начнется.
— Не начнется. Останутся одни кадровые, это ясно, — сказал Кольцов.
— И те, что окончили юнкерские училища до войны, — прибавил Дуб (это устраивало его).
— Ну, а те, 'то о'ончили во время войны? — спросил Алданов.
— А тех демобилизуют. Лучшим предложат переучиться.
— Ведь их туча будет. Вот скоро приедут новые выпуски Одесского и Киевского училищ.
— Не знаю, зачем их столько. Пооткрывали училища в Киеве, Одессе. А ведь потери в артиллерии невелики.
— Ну, как сказать, — возразил Дуб, — В легкой артиллерии немало убитых и раненых. — Он всегда старался показать, что его шокирует пребывание в тяжелой артиллерии и он предпочел бы перейти в легкую, но какие-то одному ему известные причины препятствуют.
— По-моему, всех их надо выпустить в пехоту. В артиллерии оставить только лучших, — решил Кольцов. — И потом, что сейчас думать о конце? Мало ли что может случиться. Эх, — потянулся он с улыбкой, которая легко и неожиданно появлялась на его заросшем упитанном лине. — Ни о чем я так не мечтаю, как постоять где-нибудь на оккупации, в Австрии или в Пруссии. Это бы здорово было!
Тысяча километров, которая отделяла теперь русскую армию от австрийских или германских границ, не смущала Кольцова, и глаза его, блестящие, как у кота, который смотрит из-под скатерти обеденного стола, не выдавали никаких раздумий, никаких сомнений.
На другой день утром Андрей пристреливался под наблюдением Кольцова. Оба сидели на гибких и частых ветках сосны, кольцами обегающих ствол. Сосна стояла одиноко, но ее нижняя часть была прикрыта от неприятельских наблюдений порослями молодняка.
Вершина была так густа, так ровно этажами сложились пласты ветвей, что Андрею казалось, будто он белкой или дятлом притаился в этой массе мягких хвойных игл, и никто, даже рогатый «цейс» прусского
