Хотела улыбнуться, хотела ощутить в душе прежние умиротворенность и покой, но не смогла. Нет, не смогла…
Микола снова упал на землю, закрыл голову руками и долго лежал неподвижно, потом встал, подошел к мертвому Федору, сел около него и сказал:
— Ладно, Федя… Они мне за тебя заплатят:..
Глава пятая
Капитан Шульга и сам не знал, сколько времени сидит вот в этом стареньком кресле, глядит на то вспыхивающие, то гаснущие угли в печке и все думает, думает. Мысли путаются в голове, ему порой кажется, будто в хаосе его мыслей пробивается что-то главное, что он немедленно должен решить, но оно, это главное, все время от него ускользает, он старается уловить его и не может. «Надо подбросить в печь дровишек, — думает капитан Шульга. — Сколько дней подряд может продолжаться эта проклятая пурга, — думает капитан Шульга.
— Что-то неладное творится с летчиком Трошиным… Как рассказать Денисио о том, что ко мне уже третий раз приходит майор Балашов из НКВД? И имею ли я право рассказывать ему об этом? Меня ведь предупреждали…»
Да, вот она, та главная мысль, которая ускользает: гибель летчика Федора Ивлева и… Полинка. Вот что надо решить: как сказать об этом Полинке? Кто это должен сделать? Я? Я не смогу. Для меня Федор и Полинка — это, как мои дети. Я немало уже прожил на свете, но еще не встречал такой чистой любви. Нет, не встречал. Странно это? Может быть… И не встречал такой глубокой веры, как у Полинки. Она и провожала Федора на фронт совсем не так, как провожают другие: ни особого горя, никакого отчаяния. Она знала, что ее Федор обязательно вернется. Никакого сомнения…. И вот…
На коленях у капитана Шульги лежит письмо Миколы Череды. Страшное письмо. «Лучше бы это случилось со мной», — пишет Микола Череда. Пишет искренне. Наверное, Федор прикипел к душе Миколы. Да иначе и быть не могло — Федора Ивлева нельзя было не полюбить.
И рядом с письмом Миколы: «Летчик Федор Ивлев погиб смертью храбрых, спасая от гибели детей. Мы будем помнить его как необыкновенно мужественного человека, честного Солдата нашей Родины… Командир полка, комиссар полка…»
Угли прогоревших дров то вспыхивают, то снова гаснут. За окном крутит и крутит пурга, по-волчьи воет ветер, в недалекой тайге стонут кедрачи и ели. Захлебывается лаем собака, — видимо, из тайги вышли голодные волки. Ночи опускается на землю, ночь подбирается к сердцу капитана Шульги. Он тяжело, по- стариковски поднимается с кресла, подходит к окну, вглядывается в темень. «К чертовой матери! — говорит он тьме. — Я не хочу оставаться здесь больше ни одного дня! Я должен быть там, где погиб Федор Ивлев. Иначе я сойду с ума».
Потом он поднимает телефонную трубку, звонит в штаб.
— Дежурный? Говорит капитан Шульга. Немедленно пришлите ко мне летчика Денисова. Что? Да, Денисио! Повторите приказание.
— Ну и погодка! — сказал Денисио, в прихожей стряхивая с реглана снег. И тут же: — Прибыл по вашему приказанию, товарищ командир эскадрильи. Что-нибудь случилось?
— Раздевайся, Андрей. И проходи в комнату. Там тепло. Надо поговорить. Чаю хочешь?
— Лучше бы сто граммов, Петр Никитич, — улыбнулся Денисио. — Для сугрева, как говорит хозяйка Полинки.
Когда капитан Шульга и Денисио остаются вдвоем, они отбрасывают всякую официальность. Петр Никитич, хотя и старше по возрасту и по должности, относится к Денисио как к равному — Денисио воевал в Испании, у него орден Красного Знамени, бесценный боевой опыт, которого нет у капитана Шульги. Петр Никитич давно мечтает назначить Денисио командиром одного из двух авиаотрядов, но ему не рекомендуют этого делать. «Не торопись, Петр, — говорит ему начальник училища. — Успеешь…»
Из спаленки вышла жена капитана Шульги Лия Ивановна. У нее хорошее русское лицо, русые волосы уложены «короной», добрые глаза смотрят на Денисио с материнской нежностью и сочувствием: Лия Ивановна знает, что у Денисио нет ни одного по-родственному близкого человека, она понимает, как тоскливо таким людям жить на свете. Марфа Ивановна, которая иногда приходит к ней помогать по хозяйству, говорит о Лии Ивановне коротко: «По-настоящему мило-сердешный человек».
— Здравствуй, Андрюша, — Лия Ивановна подходит к Денисио и целует его в лоб. — Потом обращается к мужу: — Тебе не стыдно вызывать людей в такую непогодь, да еще ночью? Мало тебе светлого дня?
— Какая же это ночь, — возражает Петр Никитич и смотрит на часы, — чуть больше десяти. Давай-ка приготовь чего-нибудь перекусить, да и по рюмочке. А я выйду перехвачу дровишек. К утру, наверняка, мороз ударит.
— Я пойду, — сказал Денисио. — Я знаю, где у вас дрова.
— Нет, ты посиди. И почитай вот это письмо.
Лия Ивановна ушла на кухню, Петр Никитич, набросив телогрейку, отправился в сарай за дровами. Денисио начал читать письмо Миколы Череды. И уже с первых строчек почувствовал, как все у него внутри холодеет. Мелкие буковки сливаются в сплошные черные линии, линии эти скачут вверх и вниз, потом снова четко проступают страшные слова, которым никак не хочется верить.
«Он уже был смертельно ранен, но продолжал лететь, прикрывая своим самолетом и самим собой детишек, которых расстреливали немецкие летчики. Пятью минутами раньше он, наверняка, смог бы выйти из боя и сесть на поле, и никто его ни в чем бы не обвинил, потому что и машина его была изранена, как и он сам. Но он не выходил из боя до конца. Он, конечно, знал, что погибнет, я уверен в этом, и все же продолжал драться — таким был этот человек, и нет у меня слов, чтобы я понятно мог сказать о своем горе…»
Денисио закрыл глаза и долго сидел в сразу отнявшем у него все силы оцепенении, и вдруг увидел запомнившуюся картину проводов Федора на фронт. Вот Полинка срывается с места и бежит далеко от самолета, потом возвращается с букетиком полевых цветов, делит его на две части и одну половину отдает Федору. «Не выбрасывай их, Феденька, — сказала она тогда Федору, и Денисио хорошо запомнил ее слова. — Не выбрасывай их даже когда они совсем завянут. И я не стану выбрасывать. А когда вернешься, мы соединим эти букетики вместе…»
И вот Федора уже нет. Нет и никогда не будет. А Полинка, конечно, еще ничего не знает. Или знает? Может, Петр Никитич успел сказать ей об этом?
Снова вошла Лия Ивановна. Принесла на подносе графинчик с водкой, рюмки, кое-какую закуску, села рядом с Денисио, и он только сейчас заметил, какие заплаканные у нее глаза. Она скрестила руки, положила их к себе на колени.
— Горе-то какое, Андрюша, горе-то какое страшное. — Поднесла к глазам платок, вытерла слезы. — Убьет это горе Полинку, боюсь за нее.
— Знает она? — спросил Денисио.
— Нет еще, Петр Никитич…
Денисио не дал ей договорить. Все понял с первых же ее слов. Не может Петр Никитич взять на себя тяжелую миссию поведать Полинке о несчастье. Не может, и все. И не может Денисио осуждать его за это. По-человечески понимает его. Понимает потому, что знает, как привязан был командир эскадрильи к Федору и как по-отечески он любит Полинку.
— Я все понимаю, Лия Ивановна, — сказал Денисио. Вернулся Петр Никитич. Молча подбросил несколько полешков в печку, также молча сел за стол, разлил по рюмкам водку.
— Тяжко, — тихо проговорил он. — Знал бы ты, Андрей, как тяжко… Выпьем за светлую память Федора. Пускай земля ему будет пухом.
Первым выпил, ничем не закусывая. Склонил голову на грудь и снова надолго замолчал. Лия
