— В каком смысле?
— В смысле работы.
— В общем-то она много чем занималась. В Брюсселе изучала медицину. А позже, уже в Мюнхене, работала в журнале. Делала переводы с французского.
— А ты что делал?
— У меня был понос.
— Все время? Непрерывно? Один сплошной понос?
— Почему? Еще я ходил в школу. В двенадцатый класс. Но это так, между прочим. В основном у меня был понос. Мне становилось нехорошо, и начинался понос. Не знаю, есть ли тут связь, но в школе я учился плохо. Хуже не придумаешь. Радовался до одури, если умудрялся переползти в следующий класс. Мы с мамой жили в районе Мильбертсхофен. Родители развелись около трех лет назад. Мама продавщица. Она работает в книжном магазине на мюнхенской Фрайхайт. Эзотерическая литература. А я почти не выходил из своей комнаты. Если я был у себя, то меня не все время несло. Я сидел за письменным столом или на кровати и постоянно занимался онанизмом. А если шла носом кровь, то я начинал бегать по комнате, опустив голову, и пытался ронять капли так, чтобы на паркете из них получалось слово или картинка. Но если был где-то не дома, то тут же приходилось бежать на горшок. Знаешь, как это хреново?
— А ты не пробовал сходить к врачу?
— Да я был у тысячи врачей. То мать посылала, а то и сам ходил. К обыкновенным врачам и ко всем этим консультантам, психологам, целителям… Никто ничего не нашел.
Шуршит его одеяло.
— Я уже говорил, самое противное — это школьные праздники. И клубы. С какой непостижимой ненавистью там на тебя смотрят! Потому что ты не танцуешь или танцуешь плохо. Потому что не так одет, потому что пьешь не то, что они. Потому что не один из них. Может быть, просто потому, что ты лишний, — ведь люди не выносят лишних. Все они наступают друг другу на пятки. Лезут в личную жизнь других. Воруют друг у друга. Кусаются. Каждый должен быть лучше других. А тут вдруг я. Сначала пот начинал течь из подмышек по бокам, руки становились мокрыми. Капельки воды застревали в бровях. Начинал болеть живот, и я мчался к унитазу. Иногда, бывая в общественных местах или, например, в книжном магазине, я чувствовал противный запах из носа И слг этого запаха было такое ощущение, что все, вытекшее у меня из кишечника и из носа, все это скапливалось неизвестно где и сейчас хлынет на меня и на всех, кто рядом.
Я представлял себе, как Это сбивает людей с ног и уносит их прочь. Книжные полки не выдерживают напора волн и ломаются. А потом все валяются внизу. В моем дерьме. Крутятся там. И я тоже кручусь. А в один прекрасный момент затихну. Со мной будет покончено.
На нас опускается тишина. Генри откашливается.
— Ну, в общем, я почти все время сидел в своей комнате. Было гак одиноко! Никаких друзей. Пока я не познакомился с Йенсом. С ним я чувствовал себя хорошо. Наверное, потому, что с первой же секунды видно, что он тоже одинок. Этакий незримый, но очень крепкий канат — одиночество. Именно он нас и связал. Двух товарищей по несчастью. Мы так крепко сцепились, что потянули друг друга на дно. Мне кажется, я с таким удовольствием с ним встречался потому, что не приходилось ничего из себя изображать. Не было надобности делать вид, что у меня припрятана куча козырей. Мы общались по несколько раз в неделю. Иногда вдвоем, без Кристины. Чаще всего просто находили какой-нибудь ресторанчик в Швабинге и там разговаривали. Он все время забирал меня от моего дома, и мы ехали на его машине. У него «ситроен» винно-красного цвета Знаешь, если я вижу такую машину, то мне хочется орать.
Слышу, как Генри трет ногу об ногу. Поворачиваюсь на спину и смотрю наверх. Сжимаю ладони, подношу их к губам и начинаю дуть. От воздуха пальцы становятся теплее. Генри рассказывает дальше.
— Мы много о чем болтали. В основном, конечно, о Кристине. Но не только. Однажды, я хорошо помню, шли мы с ним по Леопольдштрасе. Было около восьми. Прекрасный теплый летний вечер. Если бы кто-нибудь выглянул в тот день из парящего в воздухе невидимого окна и посмотрел на улицу, на идущих легкой походкой по своим делам людей, то он бы подумал, что всем им очень хорошо. В воздухе висели гудки машин и голоса девушек. Йенс шел в паре шагов от меня. Я все время оборачивался и смотрел на него. Он топал, как слон. Как будто при каждом шаге пытался вбить ноги как можно глубже в асфальт. Левая рука свободно болталась. В правой — булочка с жирным ливерным паштетом. К булочке приклеилась салфетка. Я все ждал, что он вместе с тестом съест и тонкую белую бумажку. Но он был настороже. Когда от булочки осталась только салфетка, он ее смял и швырнул на землю.
А рот, измазанный горчицей, так и не вытер. Перед входом в ресторан на ступеньке сидела девушка лет двадцати. В коротенькой юбке. Колени крепко сжаты. Короткие светлые волосы и замечательные высокие скулы. Жуя жвачку, она выставляла эти самые скулы напоказ. Мне так хотелось подойти к ней и сказать: «Привет, вот и я. Меня зовут Генри». Знаешь, как это бывает — необъяснимое желание подойти к девушке, просто для того чтобы сказать, что ты существуешь? Живет, мол, такой на свете. Может быть, весь мир показался бы тебе лучше, если бы такая девушка знала, что ты есть.
И в этот момент Йенс заорал: «Генри, подожди!» Я повернулся и побежал к нему. Он стоял перед витриной бутика. За витриной между тряпками и шикарно одетым манекеном работал телевизор. По подиуму, одна за другой, непрерывно вышагивали модели в шикарных парижских прикидах. Виляли бедрами, выворачивали колени наружу, как будто у них кривые ноги. А ноги-то какие худые! И руки, и плечи… Губы намазаны черным. Йенс тыкал пальцем в экран. «Я больше этого не вынесу — везде девушки. И все красивые. На MTV, в журналах, на рекламе. Я больше не выдержу. Формы безупречные, просто с ума можно сойти. А когда они вдруг посмотрят с экрана или с плаката — ну и глазищи! В них всегда зовущий огонек, такой многообещающий: пойдем потанцуем, зажги меня, трахни. Трахай, пока есть что трахать. Пока мы не превратились в черный пепел, который развеется ветром. Но вокруг них — этот мерзкий искусственный блеск. А ведь в настоящей жизни ничего не блестит». На экране по подиуму вышагивал одетый в черное мужик. К рукавам прикреплены огромные черные крылья. Мужик раскинул руки. А Йенс продолжал: «Как будто где-то существует фабрика блеска, которая разбрасывает его повсюду. Несколько человек постоянно работают на этой фабрике. Для остроты ощущений. А всем остальным во что бы то ни стало хочется туда попасть. Они сделают все что угодно, только чтобы проникнуть туда. Караулят у дверей, ждут приглашения. И с восторгом вдыхают отработанные газы. А на фабрике между тем дело идет полным ходом. Некоторые отрасли снабжаются огромным количеством блеска, и прежде всего — секс. Знаешь, как мне хочется трахаться? Такое ощущение, что яйца вот-вот взорвутся. И взрывной волной мне оторвет ноги. А весь этот блеск отодвигает еще дальше то, что и так недостижимо. Каждый продает себя с таким видом, как будто у него постоянно лучший в мире секс. Понятия не имею, может быть, это и на самом деле так. Во всяком случае, мне от этого плохо. И кажется, что, когда касается секса, люди в любую минуту готовы на все что угодно. А с другой стороны, вроде бы и не очень готовы. И боятся. Постоянная готовность чертовски напрягает, и они с радостью избежали бы этого чудовищного напряга. Но ведь какой соблазн — пылать от страсти и трахаться, пылать и трахаться. И я тоже, тоже хочу». Он умолк. Посмотрел на свое огромное отражение в витрине. Через это отражение был хорошо виден экран телевизора. Модели всё шли и шли.
— Ты спишь? — спрашивает Генри.
Я не отвечаю. Не хочу отвечать. Сначала нужно подумать о том, что он рассказал. И о себе нужно подумать. Посылаю стрелу своих мыслей в Берлин. Там я живу уже полтора года, и почти все это время болтался по улицам один. Шатался без дела. Наблюдал за людьми. Я, например, давно изучил, как они открывают зонтики или берут друг друга под руку, как проходят мимо с отсутствующим видом или внимательно обозревают всё подряд, как компостируют билеты, бегут за поездом, как толкаются и хлопают друг друга по плечу. Как останавливаются, не зная, куда идти, и озираются вокруг; как сидят напротив меня в метро, морщат лбы. Все это давно знакомо, но люди тем не менее остаются настолько чужими, что я с трудом выношу это безумие. Иногда я бездумно шел за кем-нибудь. В основном, конечно, за женщинами. Чаще всего провожал их до дома. Сколько часов ушло на это! А потом вспоминал, что целый день ничего не ел. Забывал про еду. Бывало, что несколько дней подряд. Что-то мешало думать о пище. И тогда я чувствовал себя слабым и опустошенным, и мне было плохо. Иногда приходилось садиться на ступеньки или
