своим настоящим именем. На публичное осуждение представлена фамилия Мальрейх… И это действительно фамилия лица, совершившего все преступления… Так что же?
И, тихонько подталкивая Люпэна к двери, заключил:
— Возвращайтесь туда… Устраните тело, оно должно исчезнуть… Чтобы никаких следов, постарайтесь… Никаких следов от всей этой истории… Я рассчитываю на вас, смотрите…
И Люпэн отправился обратно. Он возвращался, действуя, как автомат, который получил приказ, поскольку собственной воли у него уже не осталось.
Несколько часов он прождал на вокзале. Машинально поел, взял билет и устроился в одном из купе. Он спал плохо, с пылающей головой, с кошмарами и смутными пробуждениями, в которые пытался понять, почему Массье не стал себя защищать.
«Это был сумасшедший, — думал он. — Наверняка… Полубезумный, по крайней мере… Он когда-то был с ней знаком… Она отравила его жизнь. Свела его с ума. И тогда, не желая больше жить… К чему ему было защищаться?»
Такое объяснение успокоило его лишь наполовину, и он дал себе слово рано или поздно выяснить эту тайну, узнав истинную роль, которую Леон Массье сыграл в жизни Долорес. Пока же это было не столь важно. Одно представлялось ясным — безумие Массье, и он упорно продолжал твердить:
«Это был сумасшедший… Этот Массье наверняка был сумасшедший… Впрочем, они все сумасшедшие, эти Массье… Целое сумасшедшее семейство…»
В полубреду он путался уже в именах, его мозг начинал сдавать…
Но, выходя из вагона на станции Брюгген, на свежем воздухе раннего утра он приободрился душой. Все предстало ему вдруг в другом свете. И он воскликнул:
— Ну что же, в конце-то концов! Почему он не стал протестовать?! Я не могу быть за него в ответе… Это было настоящее самоубийство — с его-то стороны… Что-то ведь между ними, наверно, было, чем-то в деле участвовал и он… И проиграл… Мне очень жаль… Но что поделаешь!..
Потребность действовать опять опьяняла его. И, все еще страдая, терзаемый раскаянием в преступлении, виновником которого все-таки себя считал, он обратил уже взоры к будущему.
«Это издержки войны, — размышлял Люпэн. — Не будем об этом думать. Ничто еще не потеряно. Наоборот! Долорес была на моем пути препятствием, так как в нее влюбился Пьер Ледюк. Долорес больше нет; Пьер Ледюк отныне — всецело мой. И он женится на Женевьеве, как я решил. И будет править. А я останусь притом хозяином. И Европа! Европа будет моей!»
Он воодушевлял себя сам, внезапно исполнившись уверенности, возбужденно жестикулируя на пустой дороге, размахивая воображаемой шпагой, победоносным мечом предводителя, который решает, отдает приказы, который неизменно побеждает.
«Люпэн, ты будешь королем! Ты будешь королем, Люпэн!»
В селе Брюгген он навел справки и узнал, что Пьер Ледюк накануне обедал в постоялом дворе. С тех пор, однако, никто его не видел.
— Как, спросил Люпэн, — он здесь не ночевал?
— Нет.
— Куда же он направился после обеда?
— По дороге к замку.
Люпэн продолжал путь в удивлении и тревоге. Ведь он строго-настрого приказал молодому человеку запереть двери и не возвращаться после того, как слуги уйдут. Пьер Ледюк его не послушался. Доказательство было налицо — открытая калитка парка.
Он вошел, обошел замок, стал звать. Ответа не было.
И тут пришла мысль о садовом домике. Кто мог знать! Пьер Ледюк, скучая о той, в кого влюбился, подталкиваемый, возможно, интуицией, мог направиться туда на поиски. А там оставался труп…
Охваченный беспокойством, Люпэн со всех ног бросился туда.
На первый взгляд могло показаться, что в домике никого нет.
— Пьер! Пьер! — закричал он.
Не услышав ни звука, Люпэн вошел в прихожую, затем — в комнату, в которой была устроена его спальня.
И застыл на пороге в оцепенении.
Над телом Долорес на веревке висел Пьер Ледюк, мертвый.
III
Чтобы сохранить спокойствие, Арсен Люпэн напрягся весь, с головы до пят. Он старался не дать волю отчаянию. Не проронить ни единого резкого слова. После всех жестоких ударов судьбы, смерти Долорес, казни Массье, после стольких несчастий и катастроф он испытывал абсолютную необходимость сохранить над собою полную власть. Иначе — безумие.
— Идиот, — сказал он, показывая кулак Пьеру Ледюку, — трижды идиот! Не мог немного подождать? Не прошло бы десяти лет — и мы отняли бы у кайзера Эльзас-Лотарингию…
Чтобы отвлечься, он искал все новые слова, искал наудачу, на что бы опереться, но мысли продолжали ускользать, его череп, казалось, вот-вот взорвется.
— Ну нет! — крикнул он наконец, — этого не будет! Черта с два! Люпэну — тронуться разумом, подобно прочим? Только не это, нет! Пусти себе в висок пулю, если это тебя позабавит, пусти; в конце концов, я не вижу другого возможного исхода. Но Люпэн — чокнутый, Люпэн — в психушке? Надо кончать красиво, милый мой. Красиво!
Он принялся расхаживать по кругу, громко топая, высоко поднимая колени, как делают иные актеры, играя роль сумасшедших. И продолжал:
— Выше голову, старина, боги смотрят на тебя! Выше голову! И смелее, дружище, бодрее! Все вокруг рушится; и что с того? Произошло крушение, все пропало, твое королевство провалилось в ад, Европа пропала, вселенная разлетелась вдребезги… И что с того?! Тебе на все — плевать. Пусть рушится все, а ты — смейся! Будь Люпэном, или тебе — крышка! Смейся, дьявол, смейся! Сильнее!.. Ну вот, в добрый час! Бог мой, как все смешно! Долорес, старушка, закурим, что ли?
Он нагнулся, хихикнув, прикоснулся к лицу покойницы, покачнулся и упал без чувств.
Час спустя он пришел в себя. Припадок кончился, и, владея уже собой, расслабившись, молчаливый и серьезный, он стал обдумывать положение. Настало время — Люпэн это понимал — невозвратных решений. Его жизнь была окончательно разбита, за несколько дней, под ударами непредсказуемых катастроф, нахлынувших на него единой волной, в ту самую минуту, когда он был уже уверен в своем триумфе. Что делать теперь? Начинать с начала? Строить все заново? На это уже не хватит мужества. Что же тогда?
Все утро он бродил по парку в трагической прогулке, в которой положение предстало перед ним в мельчайших подробностях, и мысль о смерти стала постепенно овладевать им с неотвратимой настоятельностью. Однако, убьет он себя или будет дальше жить, впереди его ждал ряд четких действий, которые следовало совершить. Трезвым разумом, успокоившимся внезапно, Люпэн теперь видел их во всей последовательности.
Часы с церковной колокольни пробили полдень.
«За дело, — сказал он себе, — и без поблажек».
Он вернулся к садовому домику, в свою комнату, поднялся на табурет и перерезал веревку, на которой висело тело Пьера Ледюка.
— Бедняга, — сказал он при этом, — так, видно, было тебе суждено — кончить жизнь с пеньковым галстуком на шее. Увы! Ты не был рожден для величия… Я должен был это предусмотреть и не связывать своей судьбы с рифмоплетом.
Он проверил платье молодого человека и ничего не нашел. Но тут, вспомнив о втором бумажнике Долорес, извлек его из кармана, в котором поначалу оставил. И чуть не выронил от неожиданности. В этом бумажнике лежала пачка писем, которую он видел не в первый раз, различные почерки которой он сразу же узнал.
— Письма кайзера! — прошептал он. — Письма старому канцлеру!.. Тот пакет, который я сам отнял у Леона Массье и вручил графу Вальдемару… Как же так?.. Могла ли она, в свою очередь, вновь похитить их у этого кретина Вальдемара?
И вдруг, хлопнув себя по лбу:
