— Вот и стало все ясно! Еще бы! Нас просто ослепили эти солнечные зайчики! Правда, Люпэн, признайте, что сия череда благих пожеланий, нанизанных одно на другое какой-нибудь кухаркой, мало что Вам говорит.
Сохраняя презрительное безмолвие, Люпэн поднялся и взял в руки листок.
Впоследствии я вспоминал, что, в силу какой-то случайности, взглянул в ту минуту на часы. Стрелки показывали 5.18 пополудни.
Люпэн тем временем оставался на ногах, держа листок бумаги, и я смог в свое удовольствие убедиться в необыкновенно подвижной выразительности его такого еще молодого лица, в его переменчивости, способной поставить в тупик самого опытного наблюдателя и составлявшей его главную силу, главное средство самозащиты. На каких признаках следует задержаться, чтобы установить основные черты лица, которое преображается по желанию, даже без применения грима, у которого даже мимолетное выражение кажется прирожденным? На каких чертах? Был только один знак, который я знал, неснимаемый: две небольшие скрещивающиеся морщины, которые проступали на лбу, когда он проявлял к чемунибудь усиленное внимание. Я увидел их в ту минуту, отчетливые и глубокие, крохотный разоблачительный крестик.
Он отложил листок и проговорил:
— Детская забава!
Пробило пять часов тридцать минут.
— Неужто! — воскликнул я. — За двенадцать минут Вы все успели!
Он прошелся по комнате, закурил сигарету и сказал:
— Окажите мне услугу, позвоните по телефону барону Репстейну и предупредите, что я буду у него в десять часов вечера.
— Барону Репстейну? — переспросил я. — Супругу известной баронессы?
— Да.
— И дело серьезное?
— Очень.
Совершенно сбитый с толку, неспособный ему возразить, я раскрыл телефонную книгу и снял трубку. Но в эту минуту Люпэн остановил меня властным жестом и сказал, по-прежнему глядя на листок, который опять поднял со стола:
— Нет, не надо ничего говорить… Нет смысла его предупреждать… Есть нечто более срочное… Нечто странное, что меня заинтриговало… Почему, черт возьми, эта фраза не была окончена? Почему эта фраза…
Он торопливо схватил шляпу и трость.
— Пойдемте. Если я не ошибаюсь, это дело требует немедленного решения, а я не думаю, что ошибаюсь.
— Вы что-нибудь знаете?
— Пока — ничего.
На лестнице, взяв меня под руку, он сказал:
— Я знаю то же, что и все. Барон Репстейн, финансист и спортсмен, чья лошадь Этна в этом году победила на скачках в Эпсоме и взяла Гран-при в Ланшанне, барон Репстейн стал жертвой своей жены. Широко известная своими белокурыми волосами, шикарными туалетами и роскошью, она сбежала пятнадцать дней тому назад, забрав с собой сумму в три миллиона, похищенную у мужа, и целую коллекцию бриллиантов, жемчугов и драгоценностей, доверенную ей княгиней де Берни, которую якобы собиралась купить. На протяжении двух недель за баронессой гонятся по Франции и всей Европе, что не так уж трудно, поскольку она усеивает свой путь золотом и драгоценностями. Всем кажется, что ее вот-вот задержат. Не далее как позавчера, в Бельгии, наш национальный сыщик, неутомимый Ганимар, подобрал в одном из больших отелей путешественницу, против которой накапливались самые неопровержимые улики. Когда же навели справки, выяснилось, что это была известная актриса, Нэнси Дарбель. Баронесса оставалась неуловимой. Барон Репстейн назначил премию в сто тысяч франков тому, кто поможет найти его жену. Деньги находятся в руках нотариуса. С другой стороны, чтобы компенсировать потери княгини де Берни, он продал оптом свои скаковые конюшни, особняк на бульваре Османн и замок в Рокенку-Ре.
— И стоимость их продажи, — добавил я, — должна быть вскоре выплачена. Завтра, как утверждают газеты, княгиня де Берни получит деньги. Только я действительно не вижу связи между этой историей, мастерски резюмированной Вами, и той загадочной фразой…
Люпэн не снизошел до ответа.
Мы проследовали по улице, на которой я жил, и прошли еще сто пятьдесят или двести метров, когда он сошел с тротуара и принялся рассматривать дом довольно старой постройки, где обитало, по-видимому, много жильцов.
— По моим расчетам, — заявил он, — именно отсюда посылались сигналы, несомненно — из вот этого, еще открытого окна.
— На четвертом этаже?
— Да.
Он направился к консьержке и спросил:
— Не поддерживает ли один из Ваших квартиросъемщиков отношения с бароном Репстейном?
— Ну как же! Конечно! — воскликнула добрая женщина. — У нас живет этот славный господин Лаверну, который служит секретарем и управляющим у барона. Я помогаю ему вести его скромное хозяйство.
— И можно его повидать?
— О! Не знаю…
— Почему же не знаете?
— Повидать его? Но он очень болен, этот бедный господин.
— Болен?
— Вот уже пятнадцать дней… С той самой истории, которая случилась с баронессой. На второй день он вернулся с сильной лихорадкой и слег.
— Но он все-таки поднимается?
— О! Этого я не знаю.
— Как так — не знаете?
— Его доктор запрещает к нему входить. Он забрал у меня даже ключ.
— Кто забрал?
— Да доктор же. Он сам приходит для того, чтобы за ним ухаживать, два или три раза на день. Да вот, он как раз вышел из дома, минут двадцать назад, старик с седой бородой и в очках, такой сгорбленный… Но куда вы, мсье?
— Иду наверх, ведите меня, — сказал Люпэн, который двинулся уже бегом к лестнице. Четвертый этаж, слева, не так ли?
— Но мне туда нельзя! — стонала добрая женщина, следуя за ним. — А потом, у меня нет ключа, потому что доктор…
Один за другим, они поднялись наверх. На площадке Люпэн вынул из кармана небольшой инструмент и, несмотря на протесты консьержки, ввел его в отверстие замка. Дверь поддалась почти сразу. Мы вошли.
В конце темной комнаты виднелся свет, проникавший сквозь приоткрытую дверь. Люпэн бросился вперед и, уже с порога, издал крик:
— Слишком поздно! Ах, сто чертей!
Консьержка рухнула на колени, словно в обмороке.
Войдя в свою очередь в комнату, я увидел на ковре полураздетого человека, который лежал с подогнутыми ногами, с вывернутыми руками, с мертвенно бледным лицом, исхудалым до костей, чьи глаза сохранили выражение ужаса, а рот застыл в устрашающей конвульсии.
— Он мертв, — сказал Люпэн после беглого осмотра.
— Но как же так? — воскликнул я. — Ведь следов крови нет!
— Нет, есть, — возразил Люпэн, показывая на груди раненого выступавшие изза полурасстегнутой рубахи две или три красные капельки. — Его, по-видимому, схватили одной рукой за глотку, а второй —
