скамьях.
Да, он видел этого человека… Да, он советовал ему выступить. Обещал ли ему поддержку? Ну, это смотря как понимать…
Робеспьер спешит на помощь другу.
— Я думаю, — говорит он, — что много распространяться нечего, все абсолютно ясно. Марат прав: здесь замешана грязная интрига. Эти авантюристы имели частную беседу с нашим коллегой, извратили ее смысл и теперь пытаются использовать в своих гнусных целях. По-видимому, подозрительного петиционера и его товарищей нужно задержать и допросить. А нам — перейти к порядку дня: впереди большой разговор об организации армии.
— К порядку дня! — подхватывает Марат.
— Конечно, здесь говорить больше не о чем, — раздается громовой голос Дантона. — Требую перехода к очередным делам.
С этим все согласились.
Приставы Конвента вывели петиционеров, а депутаты перешли к очередным делам…
…В этот день Сен-Жюст произнес речь об организации армии, и речь была хороша, и ей аплодировали, и Неподкупный поощрительно улыбался ему. Но что ему было до этого, когда на душе лежал стопудовый камень и не то чтобы сбросить, но даже сдвинуть этот камень казалось невозможно. Впервые в жизни он чувствовал себя предателем. Предателем, обманувшим доверие бедняков и покрывшим себя вечным позором…
После заседания он сразу ушел, не желая разговаривать с Робеспьером. Он отправился в свою гостиницу «Соединенные Штаты», в унылую и грязную гостиницу на улице Гайон, закрылся в своей крошечной убогой комнатушке и, не раздеваясь, упал на кровать. Вечером не пошел к Якобинцам, ночью почти не спал, а утром был в таком состоянии, что оказался вынужден манкировать своими депутатскими обязанностями. Конечно, не пошел бы и к Дюпле, но Робеспьер примчался сам.
Он был впервые у Сен-Жюста.
— А у тебя здесь мило, — заметил он, осматривая близоруким взглядом пустые стены комнаты. — Где можно сесть?
Не вставая с постели, Сен-Жюст толчком ноги пододвинул кресло.
— Ты что, заболел? — насмешливо спросил Робеспьер и, не ожидая ответа, продолжал: — О тебе справлялся твой друг Демулен.
Сен-Жюст молчал.
— Скажи, ведь Демулен был тебе другом? — допытывался Робеспьер, словно избегая острой темы, ради которой пришел.
— Был, — нехотя ответил Сен-Жюст.
— А почему же нынче ты к нему охладел?
— Да так, не сошлись во взглядах… Но ведь и ты к нему охладел, насколько я понимаю.
Робеспьер подумал.
— Как тебе сказать… Ты знаешь, что мы с ним однокашники по коллежу Луи-ле-Гран?
— Он говорил мне об этом.
— Представь, мы снова встретились в начале революции. Встретились и сблизились. Я и Петион были шаферами на его свадьбе. Ты ведь знаком с его женой?
— Люсиль очаровательна.
— Да, очаровательна, — Робеспьер вздохнул.
Антуан вспомнил, что, по слухам, Робеспьер был неравнодушен к Люсили… до тех пор, покуда не встретился с Элеонорой.
— Еще не так давно, — продолжал Робеспьер, — Камилл регулярно являлся на «четверги» к Дюпле. С ним вместе захаживал Дантон. Теперь оба исчезли. По-видимому, навсегда.
Наступила тишина.
— Но оставим Камилла, — вдруг словно спохватился Робеспьер, — есть куда более важные заботы. Ты на меня дуешься, Флорель?
— Не совсем точно сказано, — нехотя ответил Сен-Жюст. — Больше всего я зол на самого себя, зол, что не смог тебе отказать и стал предателем.
— Ошибаешься. Все зависит от того, как смотреть на факт.
— Логика святых отцов.
— Святые отцы не были дураками. Но если ты все еще ничего не понял, придется выступить с разъяснениями.
— Говори.
— Они будут по необходимости довольно пространными.
— Говори же, я слушаю.
— Надеюсь, ты читал трактаты Руссо?
— Я считаю себя учеником Жан-Жака, хотя никогда его не видел и не слышал.
— Я тоже считаю себя учеником Жан-Жака, но мне повезло больше: я его и видел, и слышал. Именно он в беседе со мной предсказал неизбежность и скорый приход революции. Но дело не в этом. Вспомни-ка, что писал Руссо о собственности. Когда-то, во времена естественного состояния людей, ее не было вовсе: тогда земля не принадлежала никому, плодами же ее в равной мере пользовались все. Но после того, как жадные и жестокие осуществили первые захваты и огородили свои поля, естественное равенство нарушилось.
— Ты говоришь банальные вещи.
— Без них не обойтись. Терпи, раз обещал. Итак, естественное равенство было нарушено. К нашему времени общество ушло так «далеко вперед», несправедливость и неравенство так укоренились в нем, что возврат к золотому веку полного равенства уже невозможен.
— Ты так думаешь?
— Так думал Руссо. Но, анализируя историю общества и свойства отдельного члена общества, философ пришел к выводу, что, хотя возврат к полному равенству и невозможен, можно и нужно сделать две вещи: во-первых, уменьшить существующее крайнее неравенство и, во-вторых, добиться, чтобы неравенство состояний не влияло на политическое и гражданское положение людей. Эти две вещи и делает наша революция. И если бы не помехи со стороны жирондистов, она бы их сделала уже.
— Согласен.
— Слушай дальше. Некоторые не в меру экзальтированные умы считают, что от политического равенства, или даже до его установления, следует переходить к равенству имуществ. Отсюда выводится пресловутый «аграрный закон» — бредовая и вредная идея о немедленном и полном переделе земли и состояний. Как раз создатели и сторонники этой идеи ныне мутят бедняков столицы, бомбардируя Конвент петициями, требующими регулирования цен и нарушения свободы торговли. Если не пресечь подобные поползновения, они приведут к анархии и гибели революции.
— Но ведь вчерашний случай со мной — нечто совсем иное. Там не было «экзальтированных умов», там были живые люди, бедняки, семьи которых страдают от голода.
— Это частный случай.
— В том-то и дело, что это частный случай, с которым я столкнулся и который заставил кровоточить мое сердце.
Лицо Робеспьера стало жестким.
— Запомни, мой друг, азбучную истину. Политический деятель, думающий о спасении родины, не может считаться с частными случаями. Он вырабатывает общие идеи и положения, благодетельные для отчизны в целом. А частными случаями приходится пренебрегать. Аббат Ру и другие «бешеные», как их называют друзья бриссо — роланов, мутят народ и уводят его в сторону от насущных задач. Народ должен подняться не для того, чтобы хватать сахар и масло, а для того, чтобы сокрушить злодеев.
— Но кто же будет думать о том, чтобы облегчить нужду народа, дать ему сахар, и масло, и, в первую очередь, хлеб?
— Этим займемся мы, когда будет сокрушена Жиронда. Пока же надо бороться с демагогией, откуда
