австрийцы рвутся в Страсбург, а богачи Страсбурга, по слухам, тайно договорились впустить их в город…
Сен-Жюст вскочил.
— Еду сегодня же! — воскликнул он. — А ну-ка кто-нибудь составьте мне и Леба мандат, да, если можно, побыстрее!
Барер сел к столу.
— Каким числом пометить?
— Я же сказал, сегодняшним, — резко ответил Сен-Жюст.
И Барер написал:
«26-го дня, 1-го месяца, II года Республики».[22]
Сен-Жюст схватил мандат, кивнул коллегам и помчался в Комитет общей безопасности.
Комитет был рядом, на Карусельной площади, в отеле де Брионн. Пройдя по дощатому переходу, Сен-Жюст очутился в темном коридоре, ткнул одну из хорошо знакомых дверей и вошел в главный зал Комитета. Там было всего трое: Вадье, Моиз Бейль и Леба. Вадье и Бейль о чем-то разговаривали, Леба писал.
Отозвав Филиппа в сторону, Сен-Жюст тихо сказал:
— Собирайся, мой друг, сегодня едем.
— Куда? — наивно осведомился Леба.
— В Эльзас.
— А, в Эльзас… Но почему в Эльзас?
— В миссию. Мы должны обеспечить победу Рейнской армии.
Только тут до Филиппа начал доходить смысл услышанного. Лицо его приняло сосредоточенное выражение.
— Позволь, значит, это надолго?
— Очевидно.
— А как же Элиза?
— Подождет. Ведь с ней останется твоя сестра.
Вид у Леба был растерянный. Сен-Жюсту стало жаль его. Но перерешать что-либо было поздно. Он вручил другу мандат.
Леба читал рассеянно, не вникая в прочитанное. Наконец поднял глаза на Сен-Жюста.
— Ты знаешь… — он запнулся. — Элиза… Ну словом, она беременна…
Сен-Жюст послал проклятие Робеспьеру. Ведь Неподкупному-то наверняка было известно об этом от Дюпле! Но он не пощадил их. Революция требует жертв…
— Революция требует жертв, — спокойно сказал он Филиппу.
— Да, понимаю, — заторопился тот. — А когда нам выезжать?
— Я ведь сказал тебе, да ты и сам видел число на мандате: сегодня.
— Сегодня? — переспросил Леба, В голосе его слышалось подавленное отчаяние.
Сен-Жюст, сделав вид, будто ничего не заметил, сказал:
— Мы выедем к вечеру, и поэтому у тебя есть время собраться.
Двое других прислушивались к разговору. Вадье, который считал себя первым лицом в Комитете, рискнул вмешаться.
— Позвольте, граждане коллеги, куда это вы собираетесь?
Не отвечая, Сен-Жюст протянул мандат.
— Но это же черт знает что такое! — заорал Вадье. — С нами совсем перестали считаться! У нас нет людей, все время толкуем об этом, и вот новый сюрприз. Мы не отпустим Леба!
Старый Вадье трясся от ярости. Его горбатый гасконский нос стал похож на клюв хищной птицы.
Сен-Жюст, не говоря ни слова, вышел.
Он вернулся в свой Комитет. В общем зале Робеспьера не оказалось. Тогда он поднялся в кабинет на втором этаже.
— Ты что, сердишься на меня? — спросил он Максимильена.
Тот часто заморгал близорукими глазами.
— А на самом деле сердиться-то должен я, — продолжал Сен-Жюст. — Почему ты не сказал мне, что Элиза беременна?
— А какое это имеет значение? — пожал плечами Робеспьер.
— Большое. Мне жаль ее. Мне жаль Филиппа. Надо было выбрать кого-то другого. Скажем, Девиля, с которым я уже ездил.
— Девиль не принадлежит к нашим комитетам, и мы о нем ничего не знаем. Что до Леба, то я ведь объяснил причину своего выбора, и ты со мной согласился. А об Элизе не беспокойся: здесь у нее столько опекунов и помощниц, что исчезновения мужа она почти не заметит.
— Ну прощай, — сухо сказал Сен-Жюст.
— Стой! — крикнул Робеспьер. Он подошел к другу и крепко обнял его. Так неподвижно простояли они несколько секунд.
— Иди, — тихо сказал Робеспьер, отстраняя Антуана, — спасай республику. Но при этом береги себя. И береги Филиппа, — его будущее дитя не должно остаться сиротой.
Сен-Жюст с удивлением смотрел на друга. Глаза Робеспьера были полны слез.
14
«1-го числа 2-го месяца. Солдатам Рейнской армии.
Мы прибыли и клянемся от имени армии, что враг будет разбит. Если есть среди вас предатели или люди, равнодушные к делу народа, то мы имеем меч, чтобы их покарать. Солдаты! Мы пришли, чтобы отомстить за вас и дать начальников, которые приведут вас к победе. Мы решили отыскивать, вознаграждать и повышать в чинах достойных и преследовать за преступления, кто бы их ни совершил. Мужайся, храбрая Рейнская армия, отныне тебе будет сопутствовать удача, и ты победишь».
Сен-Жюст отложил перо и передал листок секретарю.
— Поскорее в типографию, и чтобы завтра — на двух языках.
Он повернулся к Леба.
— Пусть это будет нашей первой прокламацией и нашей программой. Когда события развернутся, все узнaют, что мы не бросаем слов на ветер.
Филипп кивнул. Впрочем, лицо его не выражало полной уверенности. Лицо было сонным: он страшно устал и был готов согласиться со всем, лишь бы его оставили к покое.
Сен-Жюст понимал товарища. Он и сам чувствовал себя не лучше.
— Иди-ка вздремни, мой друг, — ласково сказал он.
— А ты?
— Еще посижу немного. Надо составить реляцию для Комитета.
Филипп замялся.
— Иди же, сейчас ты мне не нужен. И не забывай, что завтра рано утром мы отправляемся в Страсбург.
Убежденный, Филипп поплелся в соседнюю комнату.
Сен-Жюст помассировал виски и снова сел к столу. Разыскал среди груды бумаг рабочий блокнот, открыл записи последних дней…
…Эти два дня дали ему много. Недаром, загоняя коня, мчась сквозь леса и равнины, двадцать раз рискуя сломать шею и нарваться на вражеский патруль, он облетел все позиции и теперь представлял себе линию фронта Рейнской армии лучше, чем мог бы сделать это с помощью подробной карты. Он понял, что Саверн, расположенный у главного перевала через горную цепь Бьема,[23]
