— Изволь:
— Вот видишь, — обрадовался Филипп, — твой «борец» бежит, вместо того чтобы бороться… Да и потом не поймешь, кто же подлинный герой «Мизантропа», честный Альцест или ловкий Филинт… Недаром Жан-Жак обрушился на Мольера и обвинил его, что единственного честного человека в своем театре он отдал на осмеяние великосветским негодяям… Именно поэтому Фабр д’Эглантин и написал своего «Филинта», где превратил Альцеста в революционера…
— Твой Фабр — бездарь и мерзавец, — прервал друга Сен-Жюст.
— Мерзавец — не спорю, но бездарь — это уж ты прости…
— Бездарь, бездарь, бездарь, — твердил Сен-Жюст. Затем, подумав, добавил: — Зря Максимильен допустил его к расследованию дела Индийской компании.
— Безусловно, зря, — подхватил Леба. — Знаешь, мне кажется…
И разговор друзей, направившись по новому руслу, ушел далеко от Мольера. Женщины какое-то время продолжали их слушать, но потом, понимая все меньше, начали погружаться в дремоту…
…До Саверна добрались благополучно. Оставив своих спутниц в комендатуре и взяв с властей обещание найти им постоянное жилище, комиссары помчались в Страсбург. А потом события их так закрутили, что в Саверн они могли заглядывать редко и ненадолго. Бедная Элиза стала даже раскаиваться в своей затее и жалеть о покинутом Париже и отчем доме. Жалела ли о том же Анриетта? Во всяком случае, подруге она не открывалась.
В Страсбург прибыли вечером 22 фримера. Их не ждали. На главной квартире произошел переполох. Вилье принес толстую пачку накопившихся бумаг; здесь были счета, запросы, донесения, жалобы.
— Вот и положись на подобных идиотов, — проворчал Сен-Жюст. — Не смогли справиться с простейшими повседневными делами…
Подумав, он передал пачку Филиппу.
— Займись-ка этим, я же попытаюсь разыскать Тюилье или Дьеша.
— Но ведь за ними можно послать.
— Не желаю продолжения этой шумихи. Уж лучше я сам.
Тюилье оказался у себя: он собирался ложиться спать.
— Слава богу, вернулись, — радостно лепетал он, обнимая Сен-Жюста. — Мы с Гато уж хотели посылать запрос в Комитет.
— А что случилось?
— Да так, ничего особенного, но все же… Бодо и Лакост спелись с «Пропагандой». Идут аресты, тюрьмы переполнены. В провинции орудует Шнейдер…
Сен-Жюст был неприятно поражен этими словами. Вопреки своей обычной предусмотрительности он, видимо, переоценил «Пропаганду»…
…Еще 18 брюмера, задумав чистку Народного общества, комиссары обратились к якобинцам соседних департаментов, прося прислать семь проверенных патриотов. Патриоты стали прибывать целыми группами, и вместо семи их вскоре оказалось двадцать шесть. Назвав себя «Революционной пропагандой», они придумали особый костюм и поселились в Национальном коллеже. Муниципалитет Страсбурга отпустил им 40 тысяч ливров, и Дьеш выделил верхового для связи и двенадцать человек охраны. Из числа пропагандистов вскоре выдвинулись ярый безбожник Делатр и сторонник крайнего террора Моро, изменивший свое имя на Марат. Когда перед поездкой в Париж комиссары на несколько часов заглянули в Страсбург, в душе Сен- Жюста шевельнулись первые сомнения в правильности своей идеи: эти лохматые парни в красных колпаках и длинных балахонах, перехваченных трехцветными кушаками, за которыми в изобилии торчали кинжалы и пистолеты, не внушали особенного доверия…
…Теперь, слушая рассказ Тюилье, он убедился, что предчувствия его не обманули: пропагандисты натворили дел. Правда, миссию свою они выполнили: проведя чистку Народного общества и устранив умеренных, добились, чтобы французский язык стал официальным языком заседаний.
Но политический максимализм «Пропаганды» был очевиден. Недаром Бодо в восторге от ее деятельности выпустил прокламацию, утверждая, будто «народный дух получает теперь ежедневно то, что ведет к цели и свету: поучения с одной стороны, гильотину — с другой».
На улице стало совсем темно: освещение во фримере не баловало жителей Страсбурга. Но вот наконец и площадь Нью-Блё. Здесь, в особняке эмигранта Лесажа, ныне квартировали Дьеш и его штаб. У входных дверей горел одинокий фонарь. По мрачному коридору Сен-Жюст и Тюилье прошли в полутемный зал, украшенный слепками с античных статуй, оставшимися от прежнего владельца. Около этих статуй, под венецианскими зеркалами, прямо на грязном полу сидели и лежали какие-то оборванные люди, а среди них прохаживались жандармы.
— Вот, полюбуйся, — сказал Тюилье, — это арестованные нынешним днем — те, кто не поместился в набитые до отказа тюрьмы.
Внимание Сен-Жюста привлек мальчик, прислонившийся к стене и, видимо, стоя дремавший. Когда комиссар и его спутник подошли ближе, мальчик удивленно раскрыл глаза.
— А это что такое? — гневно спросил Сен-Жюст, обращаясь к Тюилье.
Тот лишь пожал плечами. Сен-Жюст взял мальчика за плечи и вывел на освещенное место.
— Кто ты? Как твое имя?
— Меня зовут Шарль, гражданин комиссар.
— Откуда ты знаешь, что я комиссар?
— Это видно по тому, как вы держитесь, гражданин.
«Он наблюдателен», — подумал Сен-Жюст, продолжая внимательно рассматривать мальчика.
— А сколько тебе лет, Шарль?
— Скоро исполнится двенадцать, гражданин комиссар.
— Боже мой! Они скоро начнут арестовывать грудных детей! А ну-ка, Пьер, разыщи Дьеша и приведи сюда немедленно.
Ребенок смотрел прямо в глаза Сен-Жюсту.
— Кто же задержал тебя? — спросил тот.
— Люди в длинных халатах, гражданин.
— А по какой причине? Твои родители — эмигранты?
— Нет, гражданин, мои родители честные патриоты. Отец — председатель трибунала, а дядя — командующий батальоном.
Подбежал Дьеш. Лицо его было помято после сна.
— С приездом, гражданин комиссар, — пробормотал он.
— За что арестован этот ребенок? — резко спросил Сен-Жюст.
— Он арестован не по моему приказу… Это все «Пропаганда»…
— Которой ты покровительствуешь?
— Уже нет, гражданин комиссар… Они арестовали его, поскольку он жил рядом с подозрительными. Он приехал из Франш-Конте…
— А ты, генерал, приехал из Руерга, не так ли? Значит, тебя тоже нужно арестовать? — И, не обращая больше внимания на трепещущего коменданта, Сен-Жюст снова обратился к мальчику: — Ты свободен, Шарль. Возвращайся в свою гостиницу, и поскорей.
Когда мальчик был уже у двери, Сен-Жюст вдруг окликнул его:
— А для чего ты прибыл сюда и чем здесь занимаешься?
— Я изучаю греческий язык, — с готовностью ответил Шарль.
— Да кто же в этом захолустье может преподавать греческий?
