депутаты Конвента спешат породниться с финансовыми тузами и бывшими аристократами. Всё покупается и продаётся, начиная от любви и кончая выгодными местами в правительственных учреждениях.
Если свести всё это воедино, вывод обнаружится сам собой: существование республики под угрозой; её ожидает неминуемая гибель.
Можно ли спасти её, и если можно, то как?
Раньше Бабёф предполагал и предлагал различные законодательные и моральные средства. Теперь он не видит иной возможности сберечь завоевания революции, кроме народного восстания.
Об этом восстании, его характере, его неизбежности и благотворности, говорится вполне ясно и недвусмысленно в № 31 «Трибуна народа».
Прежде всего, восстание должно быть мирным, бескровным, наподобие антижирондистского выступления парижского народа в день 31 мая 1793 года. Оно должно быть весьма тщательно организовано и подготовлено. Восставшие санкюлоты обяжут Конвент принять их Манифест с изложением насущных нужд и требований народа, а в случае, если Конвент окажет сопротивление, повстанцы не мешкая заменят его новым, истинно демократическим представительством…
Таков результат поисков и раздумий, к которым Бабёф приходит к концу зимы 1794/95 года. Это окончательный и бесповоротный приговор всему термидорианскому режиму.
Но это и приговор самому Бабёфу в глазах термидорианцев, приговор столь же окончательный и бесповоротный, ради исполнения которого они не пожалеют усилий своего административного и полицейского аппарата.
Уже 28-й номер «Трибуна народа» вызвал к жизни новое (третье) постановление об аресте Бабёфа. Схватили его жену. Но длительный допрос Виктории ничего не дал: она твёрдо заявила, что не знает, где скрывается муж.
Бабёф словно издевался над полицейскими ищейками.
«На газету, — сообщал он в № 30, — можно подписаться в бюро, которое патриоты легко разыщут; аристократам же его обнаружить всё равно не удастся».
10 плювиоза (29 января), сразу после выхода № 31, термидорианцы буквально взревели. Тальен горько недоумевал: неужели всё правительство и вся полиция страны не могут заткнуть рот одному смутьяну?…
В тот же день сыщики стали выслеживать распространителей и покупателей газеты; им удалось задержать разносчицу, некую Анну Фремон, допрос которой снабдил их только подробным описанием внешности публициста, известной им и без того.
17 плювиоза (5 февраля), вскоре после выхода 32-го номера, Комитет общей безопасности в четвёртый раз строжайше предписал арестовать «злодея, призывающего к восстанию, убийству и роспуску национального представительства».
Старания полиции наконец увенчались успехом: через два дня журналист был разыскан и задержан.
— Арестован некий Бабёф, известный нарушитель законов и изготовитель фальшивых документов, — с гордостью сообщил Конвенту Матье, член Комитета общей безопасности. — Сейчас он бессилен призывать граждан к восстанию, что не переставал делать весь последний месяц… Говоря о «фальшивых документах», Матье нарочно исказил сущность «дела о подлоге», дабы представить «нарушителя законов» в особенно неприглядном виде. С этой же целью он пошёл на прямую ложь, приписав Бабёфу попытку подкупить арестовавшего его жандарма суммой в тридцать тысяч ливров. Это обвинение арестованный легко опроверг, доказав, что в момент ареста он располагал всего шестью франками…
Прочно упрятав за решетку ненавистного газетчика, торжествующие враги поспешили расправиться и с его газетой: 21 плювиоза «молодцы Фрерона» под аплодисменты «чистой публики» устроили «всенародное сожжение» номеров «Трибуна народа».
Однако торжество их было преждевременным. В те дни они и не подозревали, какие мысли зрели в голове их «жертвы» и какие сюрпризы готовил им всем и их режиму этот закованный в кандалы и полностью «обезвреженный» человек.
Последние несколько дней Лоран трудился как каторжный, но теперь был доволен.
Ведь он восстановил и представил в общих чертах ход мыслей и убеждения Бабёфа в первые шесть месяцев термидорианской реакции.
Пожалуй, для него это была самая тяжёлая часть предполагаемой биографии; эти полгода жизни Гракха Бабёфа дались ему труднее, чем всё пятилетие революции. И не только потому, что, за исключением комплекта газеты Бабёфа (да и то неполного), у него отсутствовали прямые источники; и даже не только потому, что в течение этого полугодия взгляды его друга так расходились с его собственными мыслями и оценками. Помимо всего прочего, Лорана очень беспокоило, что он не видел того, о чём писал: он ведь в то время сначала был вне Франции, а потом, с конца вантоза, находился в парижской тюрьме Плесси. Но если он мало видел, то не так уж мало слышал от свидетелей и участников, и в тюрьме, и потом, на воле. К воспоминаниям очевидцев, которые он заботливо собирал, добавлялись сведения из обширной парижской публицистики тех месяцев; всё это помогало представить внешнюю сторону жизни термидорианской столицы в её самых характерных проявлениях; и не только внешнюю.
Он расправил одну из пожелтевших газетных вырезок, То была статья из «Парижской газеты» от 23 мессидора III года. Статья называлась «О новой болезни молодёжи…». Лоран прочитал:
«…Эта болезнь выражается в полном ослаблении зрительного нерва, что заставляет больного постоянно пользоваться очками, в охлаждении температуры тела, которое трудно победить иначе, чем надевая тесное платье, застёгнутое на множество пуговиц, и галстук, сложенный вшестеро, в котором прячется не только подбородок, но и нос. Однако самым характерным признаком болезни является начинающийся паралич органов речи. Несчастные молодые люди, поражённые этой болезнью, вынуждены избегать сильных звуков и доведены до необходимости едва шевелить языком. Губы у них также почти не двигаются, и от слабого трения одной об другую происходит лёгкое жужжание, напоминающее звук «пс» или «пз», которым обычно подзывают маленькую дамскую собачку. Нет ничего затруднительнее, чем слушать разговор этих больных: они говорят тихо и невнятно, проглатывая согласные; вместо «пароль д'онер»[17] у них получается «паоль д'онё», вместо «инкруаябль»[18] выходит «инкоябль», и нормальный человек не разберёт ничего в их речи».
Позднее Лоран имел счастье лично созерцать подобных молодых людей.
Клетчатый фрак, огромный зелёный галстук, лимонно-жёлтый жилет с восемнадцатью перламутровыми пуговицами, длинные напудренные волосы («собачьи уши»), короткие штаны, туфли с невероятно длинными и острыми носами, а в руках — основной атрибут: толстая сучковатая дубина, внутри залитая свинцом, которую они величали своим «мировым судьёй» или своей «исполнительной властью».
Так выглядели они, знаменитые «инкруаябли» иди «мюскадены», иначе говоря, «молодцы Фрерона».
Это было бы смешно, если бы не было так страшно,
«Они нападали на патриотов, когда их было шестеро против одного», — вспоминал современник.
Ареной своей «деятельности» они сделали улицу, кафе, театры. Во время спектакля они не раз заставляли актёров-патриотов становиться на колени, каяться и исполнять контрреволюционный гимн «Пробуждение народа»:
