уедет в Англию. В действительности же, получив вчера от Барбару письмо к члену Конвента, единомышленнику жирондистов, Шарлотта собиралась в Париж. Ровно в десять она отбыла.
Если судить по ее запискам об этом путешествия, составленным четыре дня спустя, то оно проходило довольно весело: соседями ее были «добрые монтаньяры», оказывавшие ей различные знаки внимания, а один из них даже якобы предложил ей руку и сердце.
В четверг, 11 июля, она наконец покинула дилижанс и отправилась в гостиницу, которую ей рекомендовали еще в Кане; то был отель «Провиданс», расположенный на улице Вье-Огюстен, в доме номер 17. Она спросила комнату; швейцар, записав ее имя, кликнул коридорного и обратился к нему с трафаретной фразой: «Проводи гражданку в седьмой номер».
Удостоверено, что весь этот день она не выходила из комнаты.
Это уединение большинству историков представляется многозначительным: они изображают героиню рисующей себе картину своего преступления, сомневающейся, решающей — словом, философствующей монологами, точно героиня из старой трагедии. Действительность была проще: утомленная двумя ночами, проведенными в дилижансе, Шарлотта свалилась как убитая и проспала целый день. Только вечером она спустилась в контору гостиницы и, как истая провинциалка, уверенная, что в городе все знают все обо всем, спросила у гражданки Гролье, владелицы «Провиданса», каждый ли день Марат бывает в Конвенте. Не получив удовлетворительного ответа, она, впрочем, не настаивала и снова удалилась к себе.
На другой день, 12 июля, девушка отправилась к члену Конвента Дюперре, на улице Сен-Тома дю Лувр. Дюперре обещал провести ее в Конвент. Однако в ходе разговора девушка узнала, что Марат, вследствие усилившейся болезни, не появляется в Конвенте, и поэтому ее первоначальное намерение «поразить чудовище на самой вершине Горы» отпало. Прощаясь с Дюперре, Шарлотта не открыла ему своей тайны, но бросила многозначительные слова:
— Бегите, бегите еще до завтрашнего вечера… Вы бессильны в Конвенте — соединитесь с друзьями в Кане…
В субботу, 13 июля, она вышла из дому в шесть утра и направилась в Пале-Рояль. Обойдя галереи, она села на каменную скамью и стала ждать. В семь часов владельцы начали открывать ставни своих магазинов. Шарлотта вошла в один из них и купила за 2 франка большой кухонный нож в футляре из бумаги, выделанной под шагреневую кожу.
Выйдя из Пале-Рояля, она направилась по улице Круа-де-пти-Шан к площади Национальных побед, где еще раньше заметила стоянку извозчиков. Подойдя к одному из них, девушка сказала: «К Марату». Кучер, не знавший, где живет Друг народа, справился у своих товарищей и тронулся в путь…
…Читатель знает уже о трех ее посещениях квартиры Марата. Замечу лишь, что на случай, если ее снова не впустят, она заготовила новое письмо. Вот его текст.
«Я писала вам, Марат, сегодня утром. Получили ли вы мое письмо? Не могу верить этому, так как меня не допустили к вам. Надеюсь, что завтра вы дадите мне свидание. Повторяю вам, я приехала из Капа; мне нужно открыть вам важнейшие для спасения республики тайны. Кроме того, я подвергаюсь гонению за дело свободы, я несчастна; этого достаточно, чтобы я имела право на ваше покровительство».
В этой записке поражает последняя фраза: значит, убийце было известно, что Друг народа покровительствует всем несчастным! Она пользовалась этим, чтобы вымолить у него прием; и она шла, чтобы убить его!..
Воистину, бездонна глубина сердца человеческого и бесконечны извивы совести его…
…Что происходило в течение той четверти часа, когда там, в ванной комнате, за закрытой дверью, она осталась наедине с Маратом?
В своем послании к Барбару убийца рассказывает об этом.
Она заговорила о контрреволюционном заговоре восемнадцати жирондистских депутатов в Кальвадосе. «Назовите мне имена заговорщиков», — возмущенно сказал он и взял перо, чтобы записать их. Тогда она перечислила хорошо известных ей жирондистов. «…Записав все ваши фамилии, — продолжает Шарлотта, — он сказал мне в утешение, что через несколько дней добьется гильотинирования вас всех в Париже. Эти-то последние слова и решили его участь».
Мне представляется все это сплошной ложью.
И не в том дело, что Марат не мог сказать подобных слов, — он наверняка сказал их; но невозможно поверить, чтобы именно эти слова решили его участь! Выходит, если бы он не произнес их, убийца сохранила бы ему жизнь?.. Вспомним к тому же, что Шарлотта пробыла у Друга народа более пятнадцати минут — время не маленькое — и только после вторжения Симонны нанесла свой удар. Неужели нужно было потратить четверть часа на то, чтобы обменяться двумя-тремя фразами?..
Нет, никак нельзя верить словам женщины, провозгласившей во всеуслышание, что «никто не обязан говорить тиранам правду» и что «при известных обстоятельствах все средства хороши», женщине, которая во время судебного процесса лгала даже тогда, когда правда не угрожала ее жизни.
Взвешивая все это, я составил свою версию, в которой твердо убежден и которую ныне предлагаю читателю.
…Когда девушка вошла в эту крохотную душную комнатушку, наполненную серными парами, когда увидела бледное, распухшее, искривленное мукой лицо больного, сидящего в ванне, ее не мог не объять трепет…
Нет, совсем не так представляла она все это себе…
Я совершенно уверен: какой бы злодейкой она ни была, сколь бы бесчувственной ни казалась, она не могла взирать на это спокойно: ведь она все-таки принадлежала к людскому роду! И чувство не то чтобы жалости, но хотя бы изумления перед этим несчастным страдальцем не могло не возникнуть в ее сердце.
Она, несомненно, в нерешительности остановилась, и воля, еще минуту назад такая несгибаемая, должна была покинуть ее.
Убить Цезаря на Форуме, когда тебе угрожают тысячи его телохранителей, — это героизм… А убить полутруп, смотрящий на тебя искаженным от боли взглядом? Не то же самое ли это, что убить ребенка?.. Вспомним: даже наемные злодеи, не верившие ни в бога, ни в дьявола, остановились в нерешительности перед кроватками племянников Ричарда III; могла ли молодая женщина бестрепетно вонзить нож в это измученное тело, открывшееся взору ее и такое доступное для ее удара?..
Вероятно, беседа была вялой. Вероятно, она мямлила что-то плохо слушающимся языком и заставляла Марата переспрашивать по нескольку раз одно и то же. Быть может, она даже забыла о цели своего визита… Еще момент, и она, быть может, так и ушла бы, не выполнив своего черного замысла…
Но нет. Судьбой было решено иное.
Вдруг дверь без предупреждения открылась, и вошла Симонна. Она, вероятно, смерила посетительницу нетерпеливым взглядом. Затем, задав вопрос мужу и взяв тарелку с подоконника, она удалилась.
Но этого было достаточно.
Убийца точно встряхнулась. Она вдруг поняла, что свидание сейчас окончится, что эта, другая, не допустит ее длительного пребывания здесь. И тогда с проснувшейся решимостью, оставив недавние колебания, она достала нож, спрятанный на груди, и быстро вонзила его в эту бледную, трепещущую плоть…
…Все дальнейшее было как в кошмаре.
Утратив дар речи, я стоял на одном месте, и ноги мои точно приросли к полу.
Я видел, как Симонна, чуть вскрикнув, побежала в ванную и как вслед за ней устремились остальные.
Убийца спокойно покинула комнату и, наверное, никто бы не задержал ее, ибо я превратился в соляной столб, а другие хлопотали над Маратом. Но Лорен Ба, который по-прежнему находился в столовой, понял все и бросился навстречу. Маленький и слабосильный, он схватил стул и ударил ее. Пошатнувшись, она рванулась к выходу; тогда он, точно клещ, вцепился в нее и повалил на пол.
— Буглен! — заорал он. — Ты что, не видишь?.. Скорей сюда!
Но я продолжал стоять точно истукан, а они молча катались по полу, а из ванной слышались надрывные женские вопли…
