Вот так. Умылся?
Ольга укоризненно на меня посмотрела. Я сокрушенно развел руками. Ну, неблагородный я человек. Сам знаю. Борюсь с собой. Упорно. Но пока безуспешно.
— А в штатском я по очень простой причине, — продолжал я тем же светским тоном.
— Видите ли, меня — как бы это получше сказать? — вышибли из армии без права на ношение формы. И на получение пенсии. Даже не знаю, что обиднее.
— Вышибли? — удивился он. — Ты же был капитаном! Уже через три года после выпуска!
— Через два, — уточнил я.
— Надо же, — равнодушно посочувствовал он. — А чем теперь занимаешься?
— Да так, кручусь по мелочам. Разрешите, полковник, представить вам мою жену.
Познакомься, Ольга. Это полковник Митюков, я тебе о нем много рассказывал.
Доктор исторических наук. Он читал нам научный коммунизм. Это был мой самый любимый предмет. После строевой подготовки.
— Кандидат, — поправил Митюков и переключил внимание на Ольгу. — Очень приятно познакомиться. Мне знакомо ваше лицо. Я мог вас где-нибудь видеть?
— Запросто, — сказал я. — В Большом зале консерватории.
— Вы певица?
— Да ну, что вы, — снова вмешался я. — Обыкновенная деревенская домохозяйка.
Хотя по профессии музыковед.
— А ты обыкновенный деревенский плотник, — парировала Ольга.
Я решительно возразил:
— Ничего подобного. Столяр.
— Это, наверное, большая разница? — не без иронии предположил Митюков.
— Принципиальная, — подтвердил я. — Как между полковником И генералом.
И снова виновато глянул на Ольгу. Ну вот такая я сука. Нужно было смотреть, за кого выходила замуж. Я и тогда не притворялся выпускником дипломатической академии.
— Не обращайте на него внимания, его шутки далеко не всегда удачны, — проговорила Ольга и с улыбкой прикоснулась рукой к локтю Митюкова. Эдак доверительно. Как бы умоляя о снисхождении. Рукой в туго натянутой белой лайковой перчатке по локоть. Выпростанной из-под небрежно наброшенного на плечи норкового полупердяйчика. Когда этот шнурок из «Ле Монти» хотел мне сообщить, сколько это стоит, я едва рот ему не заткнул. Дал ему кредитную карточку «Виза» и сказал: 'Сунь ее куда следует, а мне ничего не говори. Вообще ничего. Понял?
Может, мне повезет и я так до конца жизни этого не узнаю. Потому что покупать такие вещи — грех. Как чревоугодие. А оно, между прочим, в православии считается самым тяжким грехом. Вторым после уныния'. Он понял. И Митюков, судя по его физиономии, понял. Он взглянул вниз, на Настену, которая деловито посыпала песочком его сверкающие штиблеты, и не слишком естественно улыбнулся.
— Какое прелестное дитя! Вся в маму! И как нас зовут?
Прелестное дитя посмотрело на него снизу и спросило:
— А у вас автомат есть?
— Нет, — честно признался Митюков.
— А у папы был, — сказала Настена и потеряла к нему всяческий интерес.
Полковник повернулся к начальнику училища и отрекомендовал ему Ольгу. А затем небрежно представил меня:
— Ее супруг. Пастухов, наш выпускник. При этих словах какой-то довольно молодой штатский в коротком светлом плаще, стоявший рядом с генерал-лейтенантом, быстро взглянул на меня и тут же отвернулся, продолжая созерцать праздничную толпу, вливавшуюся через ворота на территорию училища.
Нестеров суховато-любезно поклонился Ольге и протянул мне руку:
— Здравствуйте, Сергей Сергеевич. Спасибо, что приехали.
— Спасибо, что пригласили, — ответил я. — Вы что, всем выпускникам разослали приглашения? Не боитесь, что места не хватит?
— Нет, только тем, кто закончил училище с отличием.
— Тогда хватит, — сказал я.
Он хмуро покивал:
— Что делать! Такова жизнь.
— Да, — согласился я. — Такова.
Тут в ворота училища вкатились три черные «Волги», утыканные антеннами, младшие офицеры кинулись к ним открывать дверцы, а начальствующий состав с приличной неспешностью двинулся встречать высоких гостей.
Только штатский, который стоял рядом с начальником училища, остался на месте.
Будто это его не касалось. И может быть, действительно не касалось. А что, интересно, его касалось?
Мы снова влились в праздничную толпу. Ольга внимательно посмотрела на меня:
— Ну? В чем дело?
— Что ты имеешь в виду?
— То. «Такова жизнь». Какова?
— Ты же сама слышала. Такова. Боюсь, не удастся мне встретиться с однокашниками.
Из нашего выпуска красные дипломы получили шестеро. Трое в Чечне остались. Один в Абхазии. И один в Таджикистане.
— Как остались? — не поняла она.
— Ну как. Насовсем.
Она помолчала и предложила:
— Хочешь уехать?
— Почему? Раз приехали на праздник, давай праздновать. Ты же хочешь посмотреть, как я жил?
— Очень, — сказала она. — Да, очень. Пока готовилась торжественная часть, я показал Ольге казарму, в которой прошли лучшие годы моей молодой жизни, кухню, на которой тоннами чистил картошку по нарядам вне очереди. Правда, сортир, который драил по тем же нарядам, показывать не стал. Зато с особенным удовольствием показал «губу», обитель размышлений.
— Ты сидел на «губе»? — поразилась Ольга.
— Здравствуйте. Какой же нормальный человек не сидел на «губе»?
— И часто?
— Сейчас точно скажу. Сколько у Бетховена симфоний?
— Девять.
— Правильно, девять. На все девять у нас был абонемент в Зал Чайковского. И еще одна симфония Малера. Очень длинная.
— Пятая.
— Возможно. Хорошая симфония. Но явно затянута. Я опоздал из увольнения ровно на два с половиной часа. Десять «губарей» получается, так? И еще была симфония Гайдна. Где музыканты свечи гасят. Закончил свою партию, погасил свечу и тихонько ушел.
— 'Прощальная'.
— Она самая. Очень красивая симфония. Я вспоминал ее ровно семь суток.
— Семь суток?!
— А как ты хотела? Это была четвертая самоволка за месяц. Мог и под трибунал загреметь.
— В ту ночь ты первый раз остался у меня.
— Об этом я тоже вспоминал. Семь суток и всю остальную жизнь. И сейчас вспоминаю, — добавил я.
В общем, удалось мне ее отвлечь. Мы посмотрели торжественную часть, поаплодировали приветствию президента, которое огласил какой-то сановный штатский валуй, из тех, что прикатили на черных «Волгах», посмотрели присягу и парад салабонов. Потом объявили перерыв, и на курсантиков набросились мамаши, впихивая в их желудки содержимое сумок. Папаши наверняка пытались зарядить чад и другим припасом,
