не следил. Магазинный ширпотреб тоже нес в себе отпечаток времени.
На Мюйра это правило не распространялось. Он выпадал из времени. В его черном костюме-тройке угадывались и кичливая суровость пятидесятых, и развратная избыточность наших времен с потугами модельеров внести хоть какое-то разнообразие в консервативный мужской костюм, а золотая цепочка карманных часов на жилете отсылала и вовсе к началу века.
Он остановился перед зеркалом, пригладил ладонями серые жесткие волосы на висках, кончиком мизинца расправил усы. Поинтересовался у Риты, оглядывая себя:
— Сколько, по-вашему, мне лет, милочка?
При этом он слегка подмигнул мне через зеркало: сейчас вы увидите, юноша, что я был прав, больше семидесяти восьми мне не дают. Такой у него, видно, был пунктик.
— Сто пятьдесят, — с любезной улыбкой ответила Рита.
— Вот как? — слегка удивился он, но глаза застыли, стали жесткими, мертвыми.
— Неужели больше? — тоже удивилась она. — Этого не может быть.
— Вы мне льстите. Разрешите представиться: Матти Мюйр. С кем имею удовольствие?
— Рита Лоо. Пресс-секретарь господина Ребане, — представилась и она.
— Рита Лоо, Рита Лоо, — пожевал Матти Мюйр, словно вспоминая. Но я почему-то был совершенно уверен, что он только делает вид, что вспоминает. А на самом деле все прекрасно помнит. Он был из тех, кто ничего не забывает. И ничего не прощает. И Риту Лоо он знает, а она знает его. Но оба это скрывают.
— Я знал молодого человека с такой фамилией, — сообщил Мюйр. — Да, знал. Александр Лоо. Журналист. Вы имеете к нему отношение?
— Он был моим мужем, господин Мюйр.
— Вы развелись?
— Он умер, господин Мюйр.
— От чего?
— От чего умирают люди? Вам ли этого не знать. От жизни, господин Мюйр.
— Прискорбно. Весьма прискорбно, — покивал он, но глаза оставались холодными, мертвыми. — Но неотвратимо, увы. Впрочем, почему «увы»? Смерть бывает и избавлением. Не правда ли, Рита Лоо?
У меня снова, как уже не раз за последние дни, появилось ощущение, что я попал в чужую компанию, где свои страсти, понять которые постороннему не дано. И страсти эти такого накала, что в холле словно начало пованивать серой из преисподней.
Мюйр поднял кейс и обернулся ко мне:
— Куда прикажете?
— Прошу. — Я открыл дверь гостиной.
— Знакомый номер, — заметил Мюйр, осматриваясь. — Добрый день, молодые люди, — поздоровался он с Артистом и Мухой. — Тоже охрана?
— Да, — подтвердил я.
— Неплохо, — оценил он. — Такой охраны не было даже у меня. Гостиная. Она стала еще роскошней. Бар. Уместно. Раньше бара не было. Там — кабинет. Там — спальни. А там — музыкальный салон. Когда-то в нем стоял рояль «Бехштейн». А сейчас?
— Стоит и сейчас.
— На нем однажды играл сам Ван Клиберн. Правда, я слушал его, так сказать, по трансляции. Вы понимаете, надеюсь, что я этим хочу сказать?
— Понимаю, — кивнул я.
— Но все равно это было впечатляюще. Да, знаменитый номер. Мы называли его министерским. Он был предназначен для первых лиц: союзные министры, первые секретари обкомов. Пожив в этом номере, многие переставали быть первыми. И даже вторыми. Поразительно, как действовала на людей роскошь. Сейчас, конечно, этим не удивишь никого. Но всего лет двадцать назад... Какие разговоры велись здесь! Какие мысли высказывались! А какие трансляции передавались из спален? Наши операторы дрочили, как сумасшедшие. Сколько молодой эстонской спермы было выброшено на ветер! Совсем впустую. Если бы она пошла в дело, эстонцев было бы сейчас намного больше. Я даже приказал убрать из операторской мужчин, заменить их девушками. И что бы вы думали? Они тоже стали дрочить. Даже самые целомудренные. Ах, молодость, молодость!
До меня не сразу дошел смысл его слов. А когда дошел, я прибалдел. Муха с Артистом тоже. И Рита Лоо. Черные снеговые тучи нависли над ржаным полем, надвинулась зима с ее безысходностью. И тоска, тоска. Смерти бы, смерти. Смертушки.
Мюйр оглядел нас и сделал вид, что спохватился:
— Я сказал что-то не то? Ах да, я сказал «дрочить». Мне следовало сказать «мастурбировать». Прошу извинить. Где же господин Ребане?
Муха повернулся к двери кабинета и гаркнул:
— Фитиль! К тебе! Какая-то старая гнида!
На пороге кабинета появился Томас. Он был в темно-синем, с искрой, костюме, весь причесанный и отглаженный, кроме морды лица.
— Старая гнида? — переспросил он. — Как может так быть? Гнида не может быть старой. Если гнида старая, то это не гнида. Это уже вошка.
— Вошь, — поправил Мюйр. — В русском языке нет слова «вошка». Есть «вошь».
— Вошь, — повторил Томас. — Понимаю. Но вы не правы. В русском языке есть такое слово. «Мандавошка». Вы ко мне? Пожалуйста, заходите.
Мюйр прошествовал в кабинет. Он оставался невозмутимым. Абсолютно невозмутимым. И даже по- прежнему благодушно-доброжелательным. Только вот глаза. Если гнида может быть старой и у нее есть глаза, то такими они и были.
Рита Лоо отбросила назад копну волос и решительно двинулась вслед за Мюйром. Артист придержал ее за плечо, негромко спросил:
— Кто это?
— Самый большой мерзавец в Эстонии.
— Это мы уже поняли. Кто он?
— Генерал-майор КГБ. Бывший. Пятое управление. Говорит вам это что-нибудь?
— Да, — сказал Артист. — Диссиденты.
— Не начинайте разговор без меня, — попросил я Риту и знаком показал Мухе на выход. В черной ванной на полную пустил душ и приказал: — Запоминай. Шестьсот тридцать второй номер. Это этажом выше. Постарайся незаметно. Доктор Рудольф Гамберг. Доком не называй. На всякий случай в номере не говори. В сортире или у лифта.
— Понял, — кивнул Муха.
— Забери то, что он передаст. И скажи: Матти Мюйр. Контакт. Пусть пробьют.
— И Рита Лоо, — подсказал Муха. — Тоже контакт. И еще какой.
— Правильно. Действуй.
Я вернулся в гостиную.
— Что происходит? — спросил Артист.
— Пока не знаю.
— Но происходит?
— Похоже на то.
Я прошел в кабинет.
Разговор, судя по всему, намечался серьезный. Вокруг Томаса Ребане начало что-то происходить. Может быть, как раз то, что имел в виду генерал Голубков.
Как и все в этих апартаментах, предоставленных в распоряжение внука национального героя Эстонии, кабинет был обставлен стильно и одновременно очень солидно. Красивый письменный стол из темного резного дуба с полированной столешницей располагал к вдумчивой умственной деятельности, а кожаный диван и два глубоких кресла вокруг овального журнального столика словно бы приглашали уютно расположиться в них и вести обстоятельные деловые переговоры или за рюмочкой коньяка доверительно
