нужен ли ей адвокат. Она согласилась, но поскольку не знала никого, трибунал назначил ей двух адвокатов. Тарнсона-Дюкудрея и Шово-Лагарда. Предупрежденный 13 октября о том, что он является адвокатом королевы, последний прибыл в тюрьму, где впервые встретился с королевой. Потрясенный серьезностью своей роли, молодой адвокат, который узнал, что процесс начнется уже завтра утром, умолял королеву просить об отсрочке слушания дела. Королева сначала отказалась, но после убедительных советов адресовала в собрание прошение, которое осталось без ответа.
14 октября в зал слушаний, где толпились любопытные, одетая в траурное платье, вошла бывшая королева Франции. Едва ли можно было узнать в этой постаревшей, седой и измученной женщине Марию- Антуанетту. С высоко поднятой головой она подошла к креслу, которое находилось напротив стола общественного обвинителя. Судьи заняли свои места. Среди присяжных был хирург, библиотекарь, парикмахер, сапожник, владелец кафе, музыкант, журналист, бывший прокурор, бывший депутат законодательного собрания и еще несколько человек.
Мария-Антуанетта назвала себя, прежде чем опуститься в кресло. После короткой юридической преамбулы приступили к основной теме: «Слушается дело по обвинению Марии-Антуанетты, вдовы Людовика Капета, обвиняющейся, согласно доказательствам обвинителя, в государственной измене…». Затем последовали все инкриминируемые ей обвинения. В качестве доказательств использовалось все, даже памфлеты, даже убийство на Марсовом поле. Долгий перечень обвинителя «утомил трибунал». Итак Мария-Антуанетта обвинялась в государственной измене.
После этого были заслушаны 41 свидетель. Бывший командующий национальной гвардией Лорен Леконтр упомянул банкет гвардейцев, который состоялся 5 и 6 октября 1789 года. С какой целью? Убедить присяжных, что королева уже тогда имела контрреволюционные намерения. Лапьер, адъютант генерала 4- го дивизиона, представил какое-то событие, которое произошло 20 июня 1791 года, не произнося никаких обвинений. Королевский хирург Руссило утверждал, что нашел под кроватью Марии-Антуанетты в Тюильри после 10 августа бутылки вина, которые предназначались для моральной поддержки армии. Кроме того, он объявил ее виновной за расправы в Нанси и на Марсовом поле, поскольку она передавала деньги своему брату.
Настала очередь Гебера, который обвинял ее в кровосмешении. Затем упомянул о роли стражников в Тамплс, о деле с гвоздикой, один из судей попросил королеву объяснить обвинение в кровосмешении. Возмущенная королева вскинулась: «Если я не отвечу, то это только потому, что моя природа противится отвечать на подобные обвинения, предъявляемые матери». Ответ вызвал гул в аудитории и возмущенные возгласы, не утихавшие несколько минут. «Не слишком ли высокомерно я ответила?» — спросила она у адвоката, который удивился подобному вопросу.
Свидетели, вызванные в течение всего дня, не дали никаких серьезных показаний против обвиняемой. В 11 часов вечера закончилось первое слушание. Когда измученная королева ложилась спать, она надеялась, что Трибунал приговорит ее к депортации.
На следующий день, 15 октября, свидетельские показания так же были не более действенными, чем вчера.
Когда последний свидетель закончил давать свои показания, королеву спросили, не хочет ли она добавить что-нибудь в свою защиту. «Вчера я не знала ни свидетелей, ни тех показаний, которые они собирались давать, — сказала она. — И вот никто из них не высказал против меня ничего более или менее определенного. Я закончу тем, что скажу, я всего лишь жена Людовика XVI и должна была подчиняться только его воле».
Дебаты закончились. После недолгого обсуждения Фукье-Тинвиль произнес обвинение, в котором он объявлял Марию-Антуанетту «врагом французского народа». Затем он позволил адвокатам взять слово. Имея время лишь сделать какие-то наброски на бумаге, те в основном импровизировали. Шово-Лагард построил свою речь «на мнимых связях с иностранными державами», Тарнсон-Дюкудрей «на мнимых связях с внутренними врагами», снова перечисляя основные обвинения против королевы, они настаивали на том, что у всех этих серьезных обвинений не было доказательств.
«Я еще не видел таких адвокатов, которые бы столь отчаянно пытались доказать невиновность этой уродины, кроме того, они осмелились оплакивать смерть Людовика и говорить судьям, что достаточно убийств и наказаний и нужно было проявить милость к этой женщине», — напишут на следующий день в газетах. Взволнованная и тронутая таким живым вниманием к ее судьбе, Мария-Антуанетта горячо благодарила своего защитника Шово-Лагарда.
Последнее слово не должно было принадлежать защите. После того как обвиняемую вывели из зала и до того как предоставить судьям время на вынесение приговора, председатель Германн произнес длинную речь, которая, по существу, являлась приговором. Объединив процессы короля и королевы, Германн обвинил Марию-Антуанетту «в сообщничестве, или скорее в подстрекательстве, в которых был обвинен последний тиран Франции». Он принимал все факты обвинения независимо от свидетельств и доказательств: «Если вы хотите иметь устные доказательства обвинения, спросите у французского народа. Материальные доказательства находятся в бумагах, которые были взяты их тайника Людовика. […] Антуанетту обвиняет народ Франции». Все политические события, которые имели место в течение всех этих 5 лет, обращаются против нее.
Присяжные вернулись в зал заседаний после обсуждения, которое длилось около часа.
В зал ввели Марию-Антуанетту. «Антуанетта, вот решение присяжных», — произнес Германн. Фукье взял слово и объявил узницу виновной в государственной измене и приговорил ее к смертной казни. «Слушая обвинение и приговор, она не выдала ни единого признака испуга или паники. Она вышла из зала, не сказав последнего слова ни судьям, ни публике», — рассказывал очевидец. Однако Шово-Лагард заметил, «что в душе назревал взрыв, который был заметен только ему. Она не выказала ни малейшего признака страха, негодования, слабости. Да, она была поражена подобным приговором. По спустилась в ряды, не произнеся ни слова, без единого жеста, пересекла зал, как будто ничего не слышала и не видела. И когда она проходила мимо зрителей, то гордо подняла голову и прошла с королевской величественностью. Может быть, в этот ужасный миг королева продолжала на что-то надеяться?»
16 октября 1793 года около 4 часов утра королева вернулась в Консьержери. Оказавшись в своей камере, она попросила бумагу и чернила и принялась писать длинное прощальное письмо мадам Елизавете: «Именно Вам, дорогая моя сестра, я пишу в последний раз.
Только что меня приговорили к смерти и скоро я присоединюсь к Вашему брату, однако считаю себя невиновной в совершении всех тех преступлений, в которых меня обвиняют. Я надеюсь показать в свои последние минуты силу и твердость моей души. Я спокойна и моя совесть ни в чем не упрекает меня, но глубоко сожалею, что мне придется покинуть своих детей; Вы знаете, что я жила только для них и для Вас, моя добрая и нежная сестра. В каком положении я оставляю Вас! […] Пусть мой сын никогда не забывает последних слов своего отца и пусть никогда не пытается отомстить за нашу смерть. Я говорю Вам о вещах, слишком тяжелых для моего сердца: я знаю, сколько этот ребенок, должно быть, доставил Вам забот. Простите его, дорогая моя сестра, подумайте о его возрасте, ведь ребенку так легко что-либо внушить, даже если он ничего не понимает. […]
Мне остается доверить Вам мои последние мысли. […] Я умираю католичкой, в той вере, в какую окрестили меня мои родители. Я прощаю своих врагов за то зло, которое они мне причинили. Я говорю „прощай“ моим тетушкам, братьям и сестрам. У меня были друзья, и мысль о расставании с ними тяготит меня не меньше; пусть они знают, что я, по крайней мере, думала о них до последних минут своей жизни. Прощайте, моя добрая и нежная сестра, пусть это письмо попадет к Вам! Думайте обо мне. Обнимаю и люблю Вас всем сердцем, так же как моих дорогих детей. Прощайте! Прощайте!»
Уже светало, когда служанка королевы вошла и увидела ее в слезах на кровати, одетую в траурное платье. Так как узница отказалась от еды, девушка уговорила ее выпить немного бульона, она смогла проглотить лишь несколько глотков. К 8 часам служанка помогла ей переодеться. Королева не должна быть одета в траур. «Ее Величество подошла к зеркалу […], сделав мне знак оставаться возле кровати, чтобы закрыть ее от взглядов жандармов. Она сняла с себя платье и белье в последний раз. Офицер жандармов подошел к нам в то же мгновение и, оставаясь за ширмой, смотрел, как переодевалась Ее Величество. Королева тут же набросила платок на плечи и тихо сказала молодому человеку: „Во имя чести, мой господин, позвольте мне переодеться в последний раз без свидетелей“. „Я не буду против“, — ответил жандарм.» Королева переоделась в белое платье и надела на голову скромный чепец.
