Сегодня пятое ноября; со времени казни Лепинаса прошел почти месяц. 'Я не вернусь, - говорит мой братишка, - но это не важно, пускай за меня живут другие'.
И вот приходит темнота, а с нею и дождь.
– Пора, - шепчет Жак.
Клод приподнимает голову, расцепляет сомкнутые руки. Считай минуты, братишка, запоминай каждый миг и набирайся мужества; пусть твое голодное нутро наполнит новая сила. Ты никогда не забудешь мамин взгляд, ее нежный голос, когда она приходила поцеловать тебя перед сном - всего несколько месяцев назад. Подумай, как медленно текло с той поры время; и даже если ты сегодня не вернешься, тебе еще осталось немного пожить. Вдохни поглубже запах дождя, дай своим рукам повторить привычные жесты. Мне так хочется быть около тебя, но я сейчас далеко, а ты - в своей комнате. И рядом с тобой Жак.
Клод берет под мышку сверток с бомбами - отрезками труб, из которых торчат фитили. Он пытается не обращать внимание на испарину, покрывшую его тело, словно уличная морось. И он не одинок, - даже находясь далеко, я с ним рядом.
Выйдя на площадь Сен-Поль, он чувствует, как сильно стучит в висках кровь, и старается соразмерить с этим ритмом свои шаги, каждый из которых прибавляет ему мужества. Он упрямо движется вперед. Если удача ему улыбнется, через несколько минут он побежит обратно по улице Крено. Но сейчас рано думать об отходе… разве что удача ему все-таки улыбнется.
Мой братишка… сейчас ты сворачиваешь на улицу Александра, ты уже обрел мужество. Милиционер, охраняющий логово, видя, как уверенно вы оба, Жак и ты, направляетесь к входу, думает, что вы принадлежите к их своре. Дверь парадного затворяется за вами. Ты чиркаешь спичкой, тлеющие кончики фитилей уже потрескивают, и смерть, что ждет своей добычи, начинает вести страшный отсчет у вас в голове. В глубине внутреннего дворика стоит прислоненный к окну велосипед; к нему прицеплена корзинка, в которую нужно положить первую бомбу, изготовленную Шарлем. Следующая дверь. Ты входишь в коридор, тиканье смертных часов звучит все громче… сколько секунд тебе осталось? Два шага на каждую, всего тридцать шагов; не нужно считать, братишка, иди вперед; спасение позади, но тебе - тебе нужно идти вперед.
В коридоре болтают два милиционера, они не обращают на него внимание. Клод входит в зал, кладет свой пакет поближе к батарее отопления, хлопает себя по карманам, как будто что-то забыл. Пожав плечами, - вот, мол, дурак рассеянный! - он выходит в коридор; один из милиционеров отступает к стене, чтобы пропустить его.
Тик-так, тик-так… нужно идти обычным шагом, не обнаруживая страха, пряча взмокшие руки. Тик-так, тик-так… вот он уже во дворе, Жак указывает ему на велосипед, и Клод видит, как сгоревший кончик фитиля исчезает под газетной бумагой. Тик-так, тик-так… сколько же времени ему осталось? Жак угадывает его вопрос и почти неслышно шепчет:
– Тридцать секунд… а может, и меньше. Тик-так, тик-так… охранники пропускают их; им велено наблюдать за теми, кто входит, а не за теми, кто выходит.
Вот наконец улица, и Клода охватывает дрожь, бросает из жара в холод. Он не улыбается, как тогда, после взрыва паровозов - рано еще улыбаться. Если его расчет верен, нужно успеть дойти до здания полицейского интендантства, пока взрыв не разорвал ночную тьму. В тот миг станет светло как днем, а это гибель для детей войны - Клод будет виден врагу как на ладони.
– Сейчас! - говорит Жак, стиснув его плечо. Железная хватка Жака становится еще крепче в момент первого взрыва. Его жгучее дыхание опаляет стены домов, разбивает вдребезги оконные стекла, где-то в ужасе вопит женщина, полицейские бегут во все стороны, заглушая свой страх истошными свистками. У перекрестка Жак и Клод расходятся; мой брат, подняв ворот куртки, идет усталым шагом заводского рабочего после смены, неотличимый от тысяч других, что возвращаются домой в этот поздний час.
Жак уже далеко, на бульваре Карно, его силуэт растаял во тьме, и Клод вдруг, сам не зная почему, представляет Жака мертвым; ему становится жутко. Он думает о том дне, когда один из них, выживший, скажет: 'В тот вечер я был с другом…', и сердится на себя за то, что надеется выжить сам.
Братишка, приходи скорей ко мне, в дом мамаши Дюблан. Завтра Жак будет стоять на конечной остановке 12-го трамвая, и, увидев его, ты наконец успокоишься. А ночью, когда ты будешь лежать, свернувшись под одеялом и уткнув лицо в подушку, память сделает тебе подарок - аромат маминых духов, крошечный остаток детства, который еще хранится в глубине твоей души. Спи, братишка, Жак вернулся с акции невредимым. Нам пока еще неведомо, что в один августовский вечер 1944 года мы увидим из поезда, увозящего нас на работы в Германию, как он лежит на шпалах с пулей в спине.
Я пригласил свою квартирную хозяйку в Оперу - не в благодарность за ее относительную доброжелательность и даже не ради алиби, а потому, что послушался совета Шарля: лучше ей не встречаться с моим братом, когда он придет ко мне по окончании акции. Кто знает, в каком виде он появится.
Занавес уже поднялся, а я, сидя в темноте на балконе огромного театра, не переставая думал о нем. Ключ от комнаты я сунул под коврик у двери - он знал, где его найти. И однако, несмотря на грызущее меня беспокойство, мешающее следить за ходом спектакля, я чувствовал себя до странности хорошо просто потому, что был в театре. Казалось бы, что тут особенного - но когда постоянно скрываешься и вдруг попадаешь в безопасное место, это как бальзам на сердце. Сознание, что целых два часа не нужно ни прятаться, ни бежать от кого-то, погрузило меня в неслыханное блаженство. Конечно, я предчувствовал, что после антракта страх перед возвращением затмит этот короткий выпавший на мою долю миг свободы; с начала спектакля еще не прошло и часа, а мне уже было достаточно одной паузы, чтобы вернуться к реальности, к подстерегавшему меня одиночеству в этом зале, вовлеченном в прекрасный мир фантазий. Но случилось то, чего я даже вообразить не мог: вторжение группы немецких жандармов и милиционеров внезапно сделало из моей хозяйки сторонницу Сопротивления. Двери зала с грохотом распахнулись, и лающие немецкие голоса бесцеремонно прервали оперу. А опера, именно опера, была для мадам Дюблан чем-то священным. Три года притеснений, издевательств, скорых расправ, жестокостей и безжалостной тирании фашистской оккупации не смогли вызвать возмущение у моей квартирной хозяйки. Но прервать премьеру 'Пеллеаса и Мелизанды' [15] - это было уже слишком! И тут мамаша Дюблан прошептала:
– Какие дикари!
Именно в этот вечер, перебирая в памяти состоявшийся накануне разговор с Шарлем, я понял, что для меня навсегда останется тайной за семью печатями тот миг, когда человек вдруг постигает смысл своего существования.
Мы глядели с балкона, как эти бульдоги очищают от зрителей зал в спешке, которая могла сравниться только с их грубостью. Они и впрямь напоминали бульдогов, эти гавкающие солдафоны с железными бляхами, свисавшими с шеи на толстых цепочках. А милиционеры в черном, которые их сопровождали, были похожи на бродячих псов - таких можно встретить на улицах покинутых городов: с бешеной пеной на клыках, со злобными глазами, готовых разорвать скорее из ненависти, чем от голода. Если милиционеры пришли в такую ярость, что не постеснялись посягнуть на Дебюсси, значит, братишка провел свою акцию вполне успешно.
– Уйдем отсюда! - гневно сказала мадам Дюблан, кутаясь в пунцовое пальто, точно в королевскую мантию, с видом оскорбленного достоинства.
Я должен был встать, но сердце мое так бешено колотилось, что меня не слушались ноги. А вдруг Клод попался? Вдруг он сейчас брошен в сырой подвал на расправу палачам?
– Так мы идем или нет? - повторила мамаша Дюблан. - Не будем же мы ждать, когда это скоты выставят нас отсюда!
– Ага, значит, и вы тоже! - сказал я с легкой усмешкой.
– Что значит 'я тоже'? - гневно переспросила моя хозяйка.
– Вы тоже решили стать 'студенткой', - ответил я, заставив себя наконец подняться.
17
Очередь змеей вьется перед продуктовым магазином. Люди ждут с талонами в кармане - фиолетовыми на маргарин, красными на сахар, коричневыми на мясо (правда, с начала года мяса на
