хорошо, допустим… А это что? Ага, ясно. Ваши вопросы сформулированы… Э-э… Не совсем адекватно… Вот здесь кое-что… Хотя и свидетельствуют о вашем обостренном интересе к ряду проблем дискордантного преобразования… Алло. Я… Почему же раньше не позвонила?.. Не слышу тебя… Алло! Ты можешь погромче?.. Нет, не совсем удобно… Хорошо, попробую… А? Ты еще будешь дома? Дома будешь? Я тебе перезвоню… Да… У вас, несомненно, есть кое-какие задатки, молодой человек, но вы слишком тихо говорите, надо развивать голос, это жизненно важно. Если вы будете серьезно работать в какой-либо актуальной области, из вас, будем надеяться, со временем выйдет какой-нибудь толк. А это… Возьмите. Будьте здоровы, молодой человек.
СТРАННЫЙ ПРЫЖОК
…Был теплый мартовский день, налетал шалый ветерок, отовсюду текло и капало. Мы встретились, как обычно, у ворот дворика дома № 6, в Телеграфном, — отсюда начинался наш традиционный маршрут: за угол, по Сверчкову, Потаповскому и на Чистые.
Но на этот раз он не пошел, а встал на месте, неподвижно опустив руки.
— Кстонов, слушай. Можно, я спрошу тебя?.. Кетоновым он назвал меня в первый раз.
— Ну.
— Ты скажи… Ты знаешь, зачем ты живешь?
— Чего-чего?
— Зачем ты живешь?
— Ты что, охренел?
— ЗАЧЕМ ТЫ ЖИВЕШЬ?
— Да чего ты?.. Ну, чтобы стать… Чтобы было весело… Тьфу, да чё ты пристал?.. А ты знаешь?
— Не знаю.
— Ну и…
— Я всегда думал, что знаю. Потерял.
— Ну ты вообще… Ты даешь. А моя Катька вот знает. (Так звали мою тогдашнюю кошку.) Чтобы лопать сырую рыбу. Чтобы гулять, хе-хе, чтобы котята были. Мурлыкать чтобы. А ты не знаешь, хе…
— Я НЕ ЗНАЮ.
— Ну ты…
Я вдруг осекся. Глаза Академика со страшной силой упирались в меня и светились отчаянием.
— Клячко, — я попытался взять его за рукав, но рука моя как-то сама собой отошла обратно, — слышь… Пошли. Пошли попиликаем. (То есть на нашем языке поиграем в Пи-футбол или еще как-нибудь поразвлекаемся.) А?.. Опять бабка спать не дала?
'Ничейная бабуся' уже второй месяц была очень плоха, и по ночам кричала на одной ноте.
— Она вчера умерла.
Повернулся и побежал. Перед поворотом за угол переулка споткнулся, но не упал, а подлетел как-то вверх, вскинув руки с растопыренными пальцами, и в этом странном прыжке исчез за углом.
С месяц после того мы еще виделись и разговаривали как обычно, но обоим было до головной боли ясно, что этому уже не продолжиться. Что-то между нами разрушилось.
…Пропал внезапно, без подготовки. Утром мать нашла на столе записку:
ДО СВИДАНИЯ. НЕ ИЩИТЕ. Я ВАС ЛЮБЛЮ. Я НЕ…
Дальше что-то зачеркнутое.
Исчез в домашней одежде, ничего с собою не взяв. Обнаружили потом, что куда-то девалась всегда бывшая среди немногих его личных книг 'Карта звездного неба' и последняя из объемных моделей Энома.
Обрывки разговора, подслушанного возле учительской.
Мария Владимировна. А если самоубийство?
Николай Александрович. Не думаю. Какая-нибудь авантюра…
— Одиночество… Никто его по-настоящему не знал. Мерили общими мерками…
— А что было делать, как подойти? Иногда мне было просто стыдно с ним разговаривать.
— Старший друг, хотя бы один…
— При таком-то уровне? Старше всех нас, вместе взятых.
— Ну, не скажите…
Следователь приходил в школу, беседовал и со мной, я из этой беседы мало что запомнил. 'Любил ли он ходить босиком?' — 'Да, очень'. — 'Водился ли с подозрительными личностями?' — 'Да. Водился'. — 'С какими?' — 'Ну вот со мной'. — 'А еще с какими?' — 'Не знаю'. — 'Как ты можешь не знать, а еще друг. Вспомни'. — 'Ни с кем он не водился'.
Еще пару раз я приходил к нему домой. Почерневшая мать, с сухими глазами, беспрерывно куря, не переставала перебирать его одежонку, тетради, рисунки…
'Владик. Владик. Ну как же так. Владик…' Отец, абсолютно трезвый, сидел неподвижно, упершись в костыль. 'Сами. Искать. Упустили. Пойдем. Сами…' — 'Куда ж ты-то… Куда ж ты-то…'
Его лабораторно-технический скарб, находившийся под бабусиным топчаном, был весь вытащен и аккуратно разложен на свободной теперь поверхности.
Сестры переговаривались полушепотом и ходили на цыпочках. Я сидел, мялся, пытался что-то рассказывать о том, как с ним было интересно, какой он…
Самое страшное — употреблять глаголы в прошедшем времени.
В последний день занятий, после последнего урока, когда я, отмахнувшись от Яськи, в дремотной тоске брел домой, кто-то сзади тронул меня за плечо.
Я сперва его не узнал. Передо мною стоял Ермила, уже больше года как исключенный из школы. Он мало вырос за это время — я смотрел на него сверху вниз. Бело-голубые глаза глядели тускло и медленно, под ними обозначились сизоватые тени.
— Его, понял?
Он протягивал мне измятую кепку. Я не сразу ее узнал, но сразу, как от удара током, куда-то вверх подскочило сердце.
— Ты его видел?..
— Я взял, ну.
— Почему?..
— В раздевалке куклу гоняли, тогда и взял, понял?
— А почему… Почему не отдал?
— Теперь отдаю, законно.
— А почему мне?
— Вы с Клячей корешки — так, нет? Ты это, понял… Носи. Пока не придет.
— А ОН ПРИДЕТ?
— Куда денется. Кляча — голова на всех, понял.
— А ГДЕ ОН?
— Откуда знаю? Придет, законно.
— Придет?..
— Носи, ну. Побожись.
— …(Соответствующий жест, изображающий вырывание зуба большим пальцем.)
— Ну законно. Давай.
Сунул мне под дых корявую грабастую лапку, повернулся и — как краб, боком, — в сторону, в сторону… Больше я его никогда не видел.
Что же касается Клячко, то…
Не стану утомлять ваше любопытство, читатель. Я был до крайности удивлен и взволнован, когда Д. С. сообщил мне, что Владик К. жив и ныне.
— Оставьте пленку, не надо. Другая история.
— Но ведь…
— Разве не интересно само по себе, какие бывают дети? Разве весь смысл их в том, чтобы становиться взрослыми? Суть в том, что ребенок тот был и есть, хотя мог бы и потеряться…
