следом и, догнав, положил руку на плечо:
– Что так спешишь? – сказал вкрадчиво. – Пойдем, поговорим, у меня тоже здесь знакомые живут.
Если даже он не врет, мелькнуло у Вари, то известно, какие у него могут быть знакомые. Притворившись спокойною, словно ничуть его не боится, она проговорила этак мягко, доброжелательным тоном:
– Знаешь, Миша, у меня девчонка дома одна… я за продуктами выбежала. Как-нибудь в другой раз… сейчас, ну не могу, девчонка одна…
– Где Тарзан? – он словно не слышал ее.
– Не знаю… Гуляет, где же еще, а может сидит…
– Ты помнишь, что сделала? – Крот имел в виду, конечно же, свою порезанную щеку. Подойдя к ней вплотную, дохнул какой-то смесью кислой вони чеснока с табаком и водки.
– Помню, Миша, – ответила она миролюбиво. – Ну и что же ты теперь хочешь?
– Пойдем… поговорим, а то… кто будет носить молоко твоей девчонке?
Варя за свое:
– Потом, Миша, я же не против, – она молилась, чтобы хоть кто-нибудь зашел во двор. «И зачем меня сюда занесло!» – кляла себя. – Да я сама приду, – обещала Кроту, – давай только обговорим, когда…
Он действительно ее не слушал. Не дав ей говорить, рявкнул:
– Брось! – схватил за руку и потянул в подъезд. Варя хотела закричать, но он взял ее за горло, другой рукой обнял за талию и потащил вниз по ступенькам – в подвал. «Вот и конец мне», – решила Варя. Крот зашипел ей в ухо:
– Поори только, враз глотку перегрызу.
Он повалил ее на грязный пол и навалился как был, в расстегнутом длинном пальто. Она видела мельком его злобные маленькие глазки и задохнулась от чесночно-табачной вони. Его руки грубо рвали ее платье, трусики. Затем ее задыхающиеся полуоткрытые губы очутились в вонючей пасти зверя.
– Вот… так… козочка, – уже безразличным тоном, зевая, еще часто дыша, проговорил Крот, закончив, наконец, дело, вытирая о подол ее платья свой обмякший инструмент, – не всякого вора можешь оскорблять, стерва.
…У Вари перехватило дыхание, тело пронзила невыносимая боль. Она закричала изо всей силы и на ее крик в двери квартиры стала стучать соседка Зина, но Варя, обессиленная, не смогла дойти до двери, чтобы открыть. Тогда Зина стала звать на помощь, и мужчины выбили дверь. Кто-то куда-то побежал, кажется, к проходной завода позвонить в «скорую». Так и случилось, что в день Победы она родила мертвого ребенка. Не видел победного салюта и Тарзан. Варя не ошиблась, когда сказала Кроту, что, может, он сидит: он сидел. Когда Варю выписывали из больницы, Тарзан путешествовал по этапам в Институте промывания мозгов.
Глава седьмая
1
Поезда со спецвагонами для перевозки зеков (некоторые из них называли себя Люди) ходили нерегулярно, и зеки в каждой пересыльной тюрьме коротали время в малокомфортабельных условиях по многу недель.
В пословице говорится: «Хуже нет, чем ждать да догонять». Но ждать хуже: кто ждет, от того ничего не зависит; кто догоняет, хоть не скучает. Пересыльные тюрьмы к тому же набиты до отказа, когда спят и под нарами и, скажи спасибо, что хоть лежать можешь. Скука страшная и мух до черта! От скуки люди ловили мух и определили норму, сколько каждая человеческая единица должна поймать жужжащих. Трупы представлялись «контрольной комиссии» – лучше, чем бездельничать.
На одной пересылке в камеру затолкали столько народу, что даже мух ловить было невозможно в теснотище. Скиталец и еще несколько человек вынуждены были расположиться под нарами – темновато, но сравнительно свободно.
Когда их впускали в камеру, он оказался в числе последних. В этой системе крайне важно уметь рассчитать, где и как находиться в той или иной ситуации. Когда массу выводят, необходимо быть впереди, чтобы там, куда приведут – вагон ли это, баня ли, столовая – живо ориентироваться на захват более выгодной позиции. Когда же ведут на работу, на территорию объекта, необходимо оказаться в числе последних, в надежде, что всю работу разберут и, глядишь, тебе ничего не достанется.
Итак, нары захватили те, кто ворвался первыми, а Скит полез под нары. Не валяться же в заплеванном проходе, чтобы через тебя шагали к параше! Ночью он проснулся и испытал непреодолимое желание избавиться от гнетущей тяжести в «центральном» органе и, именно тогда, когда он был занят удовлетворением зова природы, думая, что здесь в темноте этого никто не видит, он услышал шепот:
– Зачем же так! Лучше в меня, – в сказанном слышались нотки упрека и сожаления: пропадает зря добро, которое другому надо.
– Ты что! – Скиталец уже различал во мраке худую фигуру в рваном бушлате у стены.
– Белладонна я, – представилась фигура хриплым голосом и поправила подушку, то есть рваную ватную шапку под головой. Скит выполз из-под нар и, стараясь не принюхиваться, до утра нервно шагал по камере, убеждаясь, что под нарами дышать было чище. Утром, когда всех вывели, он получше рассмотрел предлагавшего ему свою нежность в виде тощей задницы: костлявое заросшее лицо с широким носом, большой рот в болячках, гнилые зубы… Радость-то какая!
Пока добрался до станции Решеты, Скиталец насчитал на своем счету около двадцати тысяч мух. Наконец ему дали пинка, и он сошел с поезда. Встречали без цветов, но вполне приветливо:
– Садись!.. Суки!..
Сесть, кроме как на землю, было некуда, но хоть предложили и то ладно. Встречали самоохранники, им доверяли встречать «Столыпин», когда было известно, что людей прибудет мало. Собственно, много привозили в товарных вагонах.
