Ирма в беседе участвовала, но повела ее в направлении критическом: все ужасно плохо, ничего не достать, да и дорого из-под прилавка или у спекулянта покупать; она рассказывала, что якобы из надежного источника узнала, будто где-то в Подмосковье судили дирекцию колбасного завода, они-де добавляли в колбасу туалетную бумагу и поэтому, дескать, неудивительно, что колбаса стала никуда не годная, а туалетная бумага дефицит.
Женщины вечно недовольны жизнью, во всяком случае такие, как Ирма. Им бы жить где-нибудь в гареме восточного султана. Но зачем я стал бы портить настроение человеку, который — я знаю — в глупости не превзойден и к тому же угощает коньяком «Солнечный»?
Поэтому я поддержал разговор, соглашаясь с ее версией относительно вареной колбасы и туалетной бумаги, и сообщил, что сам убедился в одном магазине — «Утюг» называется — в необходимости покупать из-за таких махинаторов эту самую дефицитную бумагу в Японии. Но дядя явно скучал.
Потом Ирма стала расспрашивать меня о моем детстве, потом о том, что было дальше, после детства, потом о том, что было потом, и я рассказывал, ел, пил и даже гладил потихоньку ножку Ирмы. А дядя, словно ему неинтересно, усердно обгрызал куриную лапку. Мы интересовались с ним явно разными ножками. Но он был значительно старше меня, так что я подумал — неизвестно, какими ножками буду интересоваться я сам, когда доживу до его лет.
Потом Ирма опять начала волноваться из-за нехватки в магазинах того-другого, и я ее поддерживал весьма успешно, потому что и меня хлебом не корми — дай только покритиковать недостатки, я их действительно ужасно не люблю, да и кто любит, разве только те, кто сам их создает, чтобы в мутной воде легче было рыбу ловить…
Но вообще-то смысл происходящего был мне совершенно не ясен. Мысль о подарке, который мне должны передать, иногда возникала. Но когда на столе «Солнечный»…
Наконец Ирма протянула мне пачку фотографий:
— Посмотри, как живут наши друзья за границей.
На фотографии были действительно знакомые мне люди, но я бы не сказал, что между нами, когда они еще жили в Москве, существовали какие-нибудь исключительно сердечные отношения. Он был работником центральной газеты, даже заведовал в ней отделом, но ему больше нравился стиль работы западных газетоделателей, он жаждал сенсаций, необычностей, броскости, — так мне казалось; со мной познакомился, когда тоже по следам старенькой, очень умной писательницы взял у меня интервью; потом ходили в гости друг к другу, пили чай, иногда гуляли, разговаривали, тоже все критиковали. У него были очень широкие взгляды на жизнь. А критиковать всегда найдется что, и у него наверняка создалась убежденность в моей абсолютной солидарности с ним. Хотя на самом деле это было не так. И я даже пытался было иногда робко вносить ясность, доказывая, что если у меня имеется ироническое отношение, то не к советской действительности, а лишь к инородным явлениям в ней, а это, между прочим, совершенно разные вещи. Но он настолько втянулся в свою критическую критичность, что ослеп и никаких моих аргументов признавать не хотел. Ну а потом со всем семейством уехал в Израиль, и с тех пор я о нем больше не слышал ничего. А теперь…
Он в Тель-Авиве, главный редактор солидного журнала. На фотографиях он, жена с дочерью — в Италии, Америке. Надо полагать, журнал не представлял интересы советско-израильского общества дружбы..
Я даже не заметил, как опустошил бутылку, а другой не подавали. Но я обратил внимание на дядю, он кончил терзать курицу и очень даже внимательно ко мне присматривался. Затем Ирма подала мне заклеенный конверт.
— А вот и подарок… — сказала она голосом, каким говорят тети, когда в Новый год раздают детям подарки. — Ему ведь известно, что бы тебе хотелось… Так что купи сам, что захочешь.
Последовали заверения в дружбе, рукопожатия, дядя опять буркнул что-то, и я оказался на улице. В конверте была купюра в сто рублей. Черт с ними, решил я, и мы с Зайчишкой на другой день побежали по магазинам искать ей осенние туфли, в них давно возникла острая необходимость.
21
Я уже забыл о том случае с подарком, когда мне опять позвонила… нет, не Ирма, какая-то дама, и тоже сообщила, что ей поручено передать мне подарок. Но в гости не пригласила, коньяк с закуской, увы, отпадали. Назначила свидание у метро «Маяковская». Дама сразу после встречи со мной собиралась идти в театр. Договорились насчет опознавательных знаков, и, прихватив на всякий случай сумку побольше, я отправился на встречу в превосходном настроении, прикидывая, где бы достать жене приличные зимние сапоги.
Разумеется, я не сомневался — просто так мне подарки делать не будут, их смысл скоро обнаружится. Дамы на месте не оказалось, хотя пришел я точно, ведь мне хотелось установить, с кем она идет в театр. Наконец увидел ее. Она стояла в стороне от входа в метро. Я подошел к ней, отметив, однако, что при ней не было сумки, которая соответствовала бы размерам моей.
Мы отошли дальше от других людей, но я обратил внимание на субъекта в кожаном пальто, который спиною вперед продвинулся вслед за нами, что вынудило меня облегчить ему подслушивание (раз он такой любознательный!), и я заорал как можно громче о том, как я рад, что есть на свете люди, передающие мне подарки, потому что я редко их в жизни получал, в основном люди были ко мне щедры в раздаче тумаков, а то, что у меня в данную минуту дрожат руки и я громко говорю, это не от радости, а оттого, что недавно здорово «поддал» и у меня сейчас похмелье.
Дама была в возрасте моей матери, одета изысканно и, на мой взгляд, очень даже приятная, интеллигентная, так что стало почему-то грустно… Я принялся ей объяснять, по-прежнему громко, что пью давно, что ужасно от этого страдаю… И черт знает какую еще нес околесицу.
А субъект в кожаном пальто все стоял спиной к нам, как будто мне не известно, что и спиной можно не только слышать, но и видеть. Интересно, думалось мне, с ним она в театр собиралась? Но отчего же он стесняется подойти? Ну ладно, не мое дело. Так где же подарок? Опять конверт?
Дама забросала меня вопросами касательно личной жизни: продолжаю ли литературную деятельность и как у меня получается — печатают ли меня охотно или не очень, хорошо ли платят или оставляет желать лучшего, нуждаюсь ли я или как-то свожу концы с концами. Отвечал я примерно в таком же плане: пишу и кое-как получается, но человек я необразованный, к тому же русский язык мне неродной, так что пишу медленно, не расставаясь со словарем Ожегова, печатают тоже… может, и не все так, как мне хочется, но, наверное, так, как хочется, не печатают никого, так что вряд ли явлюсь исключением. Конечно, печатают редко еще, может, и потому, что не умею быть пробивным, я только на бумаге находчив, в жизни же совсем иначе. Свожу ли я концы с концами? Так по-разному бывает…
«Давай подарок, — думаю с нетерпением, — а то в театр опоздаешь»…
Она не спешила. Она еще говорила о том, что человек, который так любезно присылает мне подарки, мог бы оказать материальную помощь более значительную, если бы я ему об этом написал собственноручно. Я слушал ее болтовню, наблюдая кожаную спину, которая по сантиметру в секунду к нам все приближалась. Наконец дама воскликнула:
— Да! Чуть не забыла!..
Она открыла сумочку, достала маленький сверток и вручила мне: «Посмотрите дома». Затем, пожав руки, мы расстались.
Я энергично зашагал прочь. Отдалившись метров на двадцать, повернул обратно и тихонько, скрываясь среди прохожих, возвратился к месту, где ее оставил. На улице было уже темно. И вот я ее увидел, она оживленно разговаривала с тем гражданином в кожаном пальто. В этот момент к ним еще один подошел. Стало ясно, что я все время был под наблюдением каких-то людей, не захотевших почему-то мне показаться.
Конечно же, у первого фонаря я сверток развернул, надеясь обнаружить пачку бумажек светло- коричневого цвета. Но в нем был… ремень. Обыкновенный брючный ремень. Со злостью сунул его в свою большую сумку и отправился домой, ломая голову над вопросом: что бы это значило? Что же это, если не
