— Лучше всего с кровью! — ответил Энтони Уолш.
— А для месье?
— У вас не найдется для месье свежих батареек? — осведомилась Джулия.
Увидев, что официант лишился дара речи, Энтони Уолш поспешил сказать, что ужинать не будет.
— Одно дело свадьба, — продолжал он, обращаясь к дочери, — и совсем другое, уж ты мне поверь, делить всю свою жизнь с другим человеком. Для этого требуется много любви, много пространства для любви. Эту территорию обустраивают вдвоем, и на ней не должно быть тесно ни одному из вас.
— Да кто ты такой, чтобы судить о моих чувствах к Адаму? Ты же ровно ничего не знаешь о нем.
— Я говорю не об Адаме, а о тебе, о том пространстве, которое ты будешь в силах подарить ему; но если ваши отношения омрачит память о другом человеке, вряд ли вам удастся сделать свою супружескую жизнь такой уж безоблачной.
— О, я вижу, ты кое-что смыслишь в супружеской жизни!
— Твоя мать умерла, Джулия, и я тут ни при чем, хотя ты упорно винишь меня в этом.
— Томас тоже умер, но даже если ты и тут ни при чем, я вечно буду винить тебя в этом. Так что, как видишь, мы с Адамом располагаем неограниченным пространством для жизни.
Энтони Уолш кашлянул, и на его лбу выступили капельки пота.
— Ты потеешь? — удивленно спросила Джулия.
— О, это просто легкая технологическая дисфункция, без которой я бы прекрасно обошелся, — сказал он, аккуратно промокая салфеткой взмокший лоб. — Тебе было всего восемнадцать лет, Джулия, и ты вздумала связать свою жизнь с коммунистом, которого знала всего несколько недель.
— Четыре месяца!
— Значит, шестнадцать недель.
— И он был восточногерманским немцем, но вовсе не коммунистом.
— Ну и слава богу!
— Но вот чего я никогда не забуду, так это причину, по которой я иногда смертельно тебя ненавидела!
— Мы, кажется, решили обходиться без прошедшего времени, ты не забыла? Не бойся, говори со мной в настоящем — даже мертвый, я все еще твой отец… или то, что от него осталось…
Официант принес Джулии заказ. Она попросила наполнить ее бокал. Но Энтони Уолш прикрыл его ладонью:
— Я полагаю, нам еще нужно многое сказать друг другу.
Официант понял и безмолвно удалился.
— Ты жила в Восточном Берлине и несколько месяцев ничего не сообщала о себе. Каким был бы следующий этап твоего путешествия, уж не в Москву ли?
— Как ты меня разыскал?
— По той статейке, которую ты опубликовала в одной западногерманской газете. Нашелся человек, который позаботился сделать для меня копию.
— Кто?
— Уоллес. Вероятно, ища оправдания за то, что у меня за спиной помог тебе уехать из Соединенных Штатов.
— Значит, ты и об этом знал?
— А может, он тоже боялся за тебя и счел, что пора положить конец твоим эскападам, пока ты не угодила в какую-нибудь опасную передрягу.
— Мне ничто не угрожало, я любила Томаса.
— До определенного возраста человек опьяняется любовью к другому, но на самом деле это чаще всего любовь к самому себе. Тебе предстояло учиться на юридическом факультете в Нью-Йорке, ты же все бросила и поехала в Париж, в Школу изобразительных искусств; оказавшись в Париже, ты через какое-то время отправилась в Берлин, втюрилась в первого встречного и, как по мановению волшебной палочки, напрочь забыла о рисовании и решила заделаться журналисткой. Если память мне не изменяет, он ведь тоже мечтал стать журналистом? Странное совпадение, верно?
— А какое тебе было дело до всего этого?
— Это я велел Уоллесу отдать тебе твой паспорт в тот день, когда ты придешь за ним, Джулия, и, пока ты рылась в ящиках моего стола, разыскивая его, я сидел в соседней комнате.
— Не понимаю, зачем все эти ухищрения? Почему не отдать мне его самому?
— Потому что тогда, если помнишь, наши отношения оставляли желать лучшего. И, сделай я это, ты не получила бы такого удовольствия от своей авантюры. Так что, позволив тебе сбежать после бурного скандала со мной, я придал твоему отъезду пикантный привкус мятежа, не правда ли?
— Так, значит, ты совершил это вполне сознательно?
— Я сообщил Уоллесу, где лежат твои документы, а сам действительно сидел рядом, в гостиной; впрочем, может быть, во всей этой истории мною руководило еще и чувство уязвленного самолюбия.
— Уязвленного — у тебя-то?!
— А как быть с Адамом?
— Адам здесь совершенно ни при чем!
— Хочу напомнить, что, если бы я не умер — как ни странно мне самому говорить тебе это, — ты сейчас уже была бы его женой. Ну хорошо, я попытаюсь сформулировать свой вопрос иначе, но сначала попрошу тебя закрыть глаза.
Не понимая, чего добивается отец, Джулия помедлила, но он настаивал, и она выполнила его просьбу.
— Закрой глаза как можно крепче. Мне нужно, чтобы ты почувствовала себя в кромешной тьме.
— Что это еще за фокусы?
— Выполни хоть раз мою просьбу, это займет всего несколько секунд.
Джулия старательно зажмурилась, и ей почудилось, будто она тонет в непроницаемом мраке.
— Теперь нащупай свою вилку и ешь.
Увлекшись этой игрой, она попыталась сделать то, что он просил. Ее рука пошарила по скатерти и наконец наткнулась на искомый предмет. Затем она неуверенным движением попыталась наколоть на вилку кусочек мяса в тарелке и приоткрыла рот, совершенно не представляя, что сейчас там окажется.
— Скажи мне, изменился ли вкус мяса оттого, что ты его не видишь?
— Возможно, — ответила она, не открывая глаз.
— Тогда сделай для меня еще кое-что, но, главное, с закрытыми глазами.
— Говори, — глухо произнесла Джулия.
— Вспомни какое-нибудь счастливое мгновение своей жизни.
И Энтони умолк, пристально вглядываясь в лицо дочери.
