упражнением свободных философов; оно состояло в более или менее абстрактных рассуждениях на тему о пороках и добродетелях, вперемежку с конкретной руганью. Одна из линий эволюции этого древнего хобби привела к возникновению жанра сатиры. Другая окончилась тупиковой ветвью служебных характеристик, плодоносящей ныне «чуткими, отзывчивыми товарищами, которые принимают активное участие»…
Теофраст подвизался на этом поприще столь успешно, что стал отцом характерологии. Другими его дочерьми были ботаника и минералогия. Кроме того, он прекрасно играл на кифаре и считался большим авторитетом в области музыкотерапии.
Кажется мне, что у него было хорошее человекоощущение, а к этому и литературный талант.
Вот классический портрет лицемера:
«…Он дружески толкует с врагом, соболезнует ему в горе, хвалит в глаза, за спиной ругает, ласково разговаривает с сердитым на него… Вы его браните, он не оскорбляется, а спокойно слушает вашу брань… Вы намерены занять у него денег или попросить помощи — у него готов ответ… Он скрывает все свои поступки и твердит, что только обдумывает… Услышал — и не подает виду, увидел — скажет, что не видал, даст слово и прикинется забывшим о нем. Об одном деле он твердит: подумаю; о другом: знать ничего не знаю; сегодня слышишь от него: и в толк не возьму; завтра: подобная мысль приходит мне в голову не впервые. «Не верится…», «Непонятно: теряюсь окончательно», «Странно…», «По твоим словам, он переменился… Мне он этого не говорил. Сам не знаю, как быть — тебе я верю, но и его не считаю лгуном…», «Смотри, однако, держи с ним ухо востро».
Теперь это азбука, тогда это было открытием. Беглыми, выпуклыми штрихами он рисовал носителей человеческих черт, как они ему виделись, без морализма, с добродушным наивным юмором.
Болтун («Болтовня — долгий и глупый разговор». Примечание Теофраста):
«Подсевши к тебе, хотя ты незнаком с ним, болтун сперва прочтет панегирик своей жене, затем расскажет свой сон в последнюю ночь, далее перечтет по порядку свои обеденные блюда. Если дело идет на лад, он начинает толковать на тему, что нынешние люди куда хуже прежних… хлеб на рынке падает в цене… в столице наплыв иностранцев… Дал бы Зевс дождичка, поправилась бы растительность…»
Неужели существуют психические двойники людей, живших две с лишним тысячи лет назад?
Это была живая, непритязательная феноменология человеческого поведения; сквозь прозрачную ее ткань просвечивали темпераменты. Прямая дорога вела отсюда в пенаты литературы, в обитель муз.
С наукой дело обстояло сложнее. У Теофраста был только один прямой духовный преемник: француз Лабрюйер, скромный интеллектуальный наставник малокультурного герцога. В часы, свободные от неблагодарной работы, Лабрюйер, отводя душу, набрасывал под вымышленными именами острые эскизы тех, с кем ему приходилось иметь дело: с одним из них читатель уже познакомился. Вот еще один портрет из галереи зануд. (Мы узнаем здесь и вариант эпитимика, о которых скоро расскажем подробнее.)
«Есть люди, которые говорят не подумавши; другие, напротив, чересчур внимательны к тому, что говорят. Говоря с ними, вы чувствуете всю тяжелую работу их ума… Они целиком сосредоточены на своих жестах и движениях, не рискуют малейшим словечком, хотя бы оно даже и на самом деле произвело самый лучший эффект; у них ничто не вырывается наудачу, ничто не течет свободным потоком; они говорят точно и скучно».
Собрав все это годам к пятидесяти в одну книгу и с превеликим трудом решившись предложить ее вниманию публики, Лабрюйер в один момент приобрел славу человека, затмившего Теофраста, был избран во Французскую академию и почти сразу же умер от апоплексического удара.
Произведение же его, памятник тончайшей наблюдательности и афористического изящества мысли, осталось где-то на перепутье художественной литературы, психологии и философии. Впрочем, таков был и дух эпохи, еще не собиравшейся разводить эти предметы по разным углам, эпохи, когда еще охотно брались судить о людях вообще, вне времени и пространства, когда гении, подобные Монтеню и Ларошфуко, проникали в человеческую природу, казалось, до самого основания. Вера в возможность совершенства любила тогда облекаться в одежды едкого скепсиса, вроде сарказма Вольтера: для перемены характера надо убить человека слабительными средствами.
Характер… Слово, столь частое и знакомое в быту и литературе, и одна из неопределеннейших категорий в психологии.
Хороший характер… Плохой характер… Патологический характер… Бесхарактерный человек… Национальный характер… Выработать у себя характер… Преодолеть свой характер…
Если попытаться привести к общему знаменателю все многообразные, переливчатые значения этого слова, то оказывается, что характер — это психическая физиономия, некий узор, образуемый индивидуальной линией стыка социального и биологического. Что-то между темпераментом и личностью. А можно сказать и так: характер — это личность для других.
…И вот взор мой останавливается на современной фигуре, причастной к научной характерологии.
У ПОЛЮСА Ф-ШКАЛЫ
Портрета его я не видел и не представляю, но слышу, как он перекликается с Теофрастом своей разносторонностью и демократизмом, с Лабрюйером — острым, цепким вниманием к человеку, умением схватить в нескольких штрихах объемную суть.
Ему уже много лет. А он помнит все музыкальные звуки, которые когда-либо слышал. С него Томас Манн писал героя «Доктора Фаустуса» Адриана Леверкюна, но он не композитор, а социолог. Самая выдающаяся его работа, по мнению социологов, — это «Авторитарная личность», исследование глубинной социопсихологии фашизма.
Почему я выбрал именно его? Возможно, здесь сказывается прихоть, а может быть, и мое убеждение, что по-настоящему изучать человека может только хороший человек.
А что такое хороший человек?
Вот и попался. Что за ненаучная терминология? Ведь это субъективно. Для вас он хорош, для меня плох. Это все относительно и условно. Все зависит от позиции.
Да, отвечают, зависит. Наука наша о Солнце и о звездах была бы, возможно иною, живи мы где- нибудь на Юпитере. Но мы живем на Земле.
Еще нет науки о Добре и Зле, есть только эмпирические понятия, которыми каждый пользуется, как хочет. Но, может быть, настанет время, когда будет принята единая система отсчета. Когда выявят, наконец,
Исследования Теодора Адорно, быть может, и представляют собой первозачаток науки о том, что такое хороший человек и его антипод.
Изучение психологии фашизма Адорно начал, можно сказать, на месте — в Германии, в тридцатые годы, а завершил в Соединенных Штатах, куда пришлось эмигрировать. И там материала хватило.
Он исследовал несколько тысяч американцев самых разных сословий.
Конечно, они относятся к фашизму по-разному. Среди них есть и фашистские фанатики, вроде этих, из общества Джона Бэрча, и активные антифашисты, вроде самого Адорно, и те, кто склонен прислушиваться либо к тем, либо к другим, и индифферентные, масса индифферентных. Исследуя человека, Адорно стремился выяснить «содержание» в нем фашизма. Насколько этот конкретный человек склонен поддаваться пропаганде фашистского толка? И наоборот, сколь сильны в нем антифашистские побуждения?
Конечно, социолог не мог не заметить, что склонность к фашизму, стереотипность мышления и расово-националистические предрассудки, словно тени, следуют друг за другом.
Центральным инструментом исследования, помимо всевозможных анкет и интервью, стала знаменитая Ф-шкала. Она была составлена из типичных фашистских высказываний (с контрольной примесью
