навсегда…»
— Давай разговаривать, — предлагает она. — Что бы ты сделал, если бы у тебя было двадцать копеек? Учти, это испытание.
— Купил бы семечек…
— Вон возле магазина старушка, иди купи.
Старушка оказывается согбенной и горбатой. Она снизу взглядывает на меня, наверно, чтоб прикинуть, какого обращения я заслуживаю, и решает, что для такого, как я, еще не прошедшего испытания, полный стаканчик на двадцать копеек многовато, — она отсыпает на четверть и в бумажном кулечке сует мне остальное. Странное происходит на этой улице. В витрине магазина я замечаю свое отражение: дурацкий вид — недаром старушка так со мной… А шапка! Кто так шапку надевает?! Возвращаясь к Рите, я два раза ее поправляю, мою замшевую румынскую шапку, она мне казалась такой элегантной, а теперь чувствую: ее невозможно надеть нормально. Я держу кулечек, а Рита достает по нескольку семечек и ест. Что-то в этом дурацкое, хочется швырнуть кулечек. Два раза Рита выстреливает в меня семечкой с пальца и смеется смехом, который должен считаться озорным. Как бы ей объяснить, что так не шутят.
— Продолжим, — говорит она. — А что бы ты сделал, если бы у тебя было два рубля?
— Купил бы два билета на двухсерийный фильм, — отвечаю я, вспомнив, что в кинотеатре «Мир» как раз идет двухсерийный.
— Не то! — говорит она. — На два вопроса ты ответил неправильно. — На этот раз она попадает семечкой в шапку. — Надень ты ее как следует!
— Что тебе до моей шапки! — Я беру из кулечка несколько семечек и выстреливаю в нее. Не знал, что стрелять в человека семечками так противно. Не таким мне это свидание представлялось.
— Ой! Ну чего ты злишься? Не злись, слышишь? — Прижимается ко мне плечом и заглядывает в глаза. Да не так же все должно быть! Неужели непонятно? Улыбаться надо, говорить, но не о том совсем, а о другом — понимаешь? Нет, не понимает. А ведь так все просто: мы собираемся понравиться друг другу — так разве ж можно стрелять семечками?
— Хватит этого, — говорю я. — Идем в кино.
— Подожди! Ну чего ты злишься? Давай поговорим! — Топает ногой. — Что бы ты купил, если бы у тебя было тысячу рублей?
— Поехал бы в Среднюю Азию, — вспоминаю я о своей давней мечте.
— Лопушок! — Прицеливается семечкой, но не выстреливает. — Этого ж хватит на путевку по капстранам. Вот видишь, и на третий вопрос ты не ответил. Ну, а что бы ты купил, если бы у тебя было шесть тысяч?
— «Жигули». — На этот раз я уверен, что отвечаю как полагается.
— Правильно. Ты стал сообразительней. Знаешь почему? Потому что человек, у которого шесть тысяч, просто гений по сравнению с тем, у которого двадцать копеек. С двадцатью копейками надо утопиться, а на два рубля можно заказать себе табличку: «Я лопух». Вообще-то это не мои шутки, это Лялька Тонкошкурова придумала… Да брось ты злиться!
Но я уже не злюсь. Я уже понимаю: пора прощаться. Все-таки посторонние на свете существуют. Совсем чужие. Вот она, стоит. А что толку? Это просто удивительно, но она мне не нужна. Что мне в том, что она красивая. Ведь не могу же я признать, что стрелять семечкой — это смешно, а заглядывать в глаза и топать ножкой, как она, — это мило. Понимаешь, я в тебе ничего не могу найти. А ты во мне? — я догадываюсь. Всегда в твоем присутствии у меня будет шапка не так надета или еще что-нибудь не так. Так прощай же, красивая чужачка! Понимаешь ли ты, как это грустно, что на свете существуют до безнадежности чужие люди? Вряд ли. Но чего она испугалась? Неужели догадалась, что я собираюсь прощаться. Нет, это не испуг: кто-то за моей спиной ее заинтересовал. Я оборачиваюсь: из подворотни выходит верзила, за ним виднеются еще двое — хоть и низкорослые, но широкие в плечах. Мне уже ясно, что от меня сейчас потребуют.
— Тебя можно на минутку?
Я почесываю подбородок и уже не опускаю правой руки: сейчас необходима бдительность.
— Слушай, мы договоримся? Я, между прочим, не один. — Кивок в сторону двух низкорослых, но широких в плечах. Это при таком-то росте! — Это моя девочка.
— Что же она ходит без присмотра?
— Мы поссорились. Я ей обещал купить гвоздик, но продавец куда-то исчез. Но теперь я ее забираю. Все законно, понял?
Так. Значит, я был слепым орудием: стоял тут с ней при гвоздиках и возбуждал ревность. Еще и песенку напевала.
— Так как?
— Давай ее спросим, — говорю я, но она уже сама начала действовать: становится между нами.
— Мальчики, не драться! Идемте все вместе куда-нибудь. Идемте мороженое кушать.
— Ладно, — говорит верзила.
Меня знакомят с двумя широкоплечими — Зориком и Саней. Что делать? Уйдешь — подумают, испугался. Я иду вместе с ними; мы движемся: впереди верзила под руку с Ритой, за ними Саня, а уж за Саней — мы с Зориком. Зорик уже два раза мне заметил, как нехорошо я поступаю, что знакомлюсь с чужими девочками. Может быть, объяснить ему, что на девочках не написано, что они уже с кем-то дружат? И потом девочка может захотеть с кем-нибудь другим подружиться. Но я решаю отмолчаться: что-то мне говорит, что для него это ничего не значит — такая логика. А Саня! Таких я больше не встречу: шаг в шаг идет за верзилой — телохранитель, что ли? Он все время шныряет глазами, выражение лица огорченное — скоро выяснится, чем он огорчен. Он первый замечает девочку — глаза перестают шнырять; тут же и мы с Зориком ее замечаем — Семилетку, в новом зеленом пальтишке, с сумочкой. Ты смотри, сумочкой обзавелась. Зорик мне успевает шепнуть: «А ничего!»
С того времени мы с ней не разговариваем, но кланяемся доброжелательно и молча, и у нее всегда розовеют уши, а я начинаю семенить и один раз споткнулся даже. Сейчас я во второй раз спотыкаюсь: поклон, улыбка — улыбка, поклон. А где уши? Ах да, под шапочкой. Шапочка тоже новая.
— Да ты что ее отпустил? — шепчет Зорик. — Пригласи на мороженое! Что ты девочками разбрасываешься? — Он не знает, как убедить меня — я опасаюсь, что он сейчас на меня влезет, как на дерево.
— Лена! — окликаю я. Она оборачивается, мы с Зориком подходим для разговора.
— Пошли с нами на мороженое.
— Чего вдруг?
— Да так. Поедим мороженого.
— Я надолго не могу: дома будут волноваться.
— А мы недолго.
— Ладно.
У нее как-то хорошо все получается, просто, вот как сумочкой помахивает. Она старается держаться подальше от Зорика, но тот все липнет к ней, и она берет меня под руку — и вот тут становится ясно, отчего у Сани огорченное лицо: он сходит с дистанции, больше он не согласен идти за верзилой шаг в шаг, он вообще уходит: надоело, кричит он, сколько можно без девочки шататься, на черта ему мороженое? — он уходит телевизор смотреть. Никто ему не отвечает.
Мы вваливаемся в кафе.
Тут произошел третий достопамятный случай. Нам не хватило одного стула, и я притащил табуретку — она стояла в сторонке, — я притащил, сел и почувствовал, что она начала разваливаться: трещала, разъезжались ножки, и я падал, летел мимо солонки, мимо чьего-то колена и уже подлетал к чьему-то ботинку, а табуретка все трещала. «Господи, — думал я, — уж если падать, так падать! Что это за канитель такая?» Ради чего я рассказываю о том, как шлепнулся задницей на самый что ни есть твердый, выложенный керамическими плитками пол? Все дело в догадке.
Когда я открыл глаза и убедился, что он по-прежнему при мне, этот мир, в котором я существую, а до
