теперь получалось, что реальный курс бакса через марку оказывался примерно 13,68. Тут ЦБ заявил, что официальный курс рубля не меняет, тот так и остался 7,86, то есть - то ли день как бы и не существовал или курс доллара в стране исчез. ЧВС заявил, что 'крайне недоволен' работой ЦБ и намерен сейчас же говорить об этом с Дубининым, но вместо этого улетел в Крым к Кучме, Лукашенко и Камдессю, а в Кизылюрте на центральной площади собрались боевики, стволов пятьсот.
А ему все это нравилось: суета отвлекала. Сильных денежных запасов у него не было, по этому поводу беспокоиться особо не приходилось. То есть, он понимал, что все это будет иметь последствия лично для него, для них, но выглядели эти последствия, сущей ерундой - при любых, пожалуй, вариантах. Да и не в первый же раз меняется власть. К вечеру прикрыли банк 'Империал', ухнувший, значит со всей его Всемирной историей, и куда-то уже совсем далеко, в какую-то предыдущую жизнь упали все камешки Тамерлана и звезда Суворова, и прочая их давнишняя цветная ахинея, которую уже и не вспомнить, хотя она и была сладенькой такой.
На четвертый день кризиса все стало уже совсем непонятным: внешне не происходило ничего, а ЦБ заявил, что торгов не будет и завтра - уже никому ничего не было ясно, жизнь остановилась - финансовая, во всяком случае. Одни только спекулянты резвились где-то в полный рост, в кое-каких кабинетах быстро размышляли олигархи, ну а коммунисты строчили свои воззвания, полагая, что их час настал. Агентства сообщали о некой политической трехсторонней согласительной комиссии, которая обсуждала какой-то совсем уже мистический документ - про что? Президент медленно двигался по направлению примерно к столице, уже остановившись на ночевку в 'Руси', то есть переставал существовать вообще, а 'Серебряный дождь' транслировал классику, предполагавшую уже революционную серьезность момента.
По слухам, возможен был запрет конвертации рубля и вообще хождение чужих денег в стране. Г-н Шохин заявил, что во второй половине дня будет заявление Думы с рядом 'революционных идей' - так и сказал, но никакого заявления не появлялось, зато французы из 'Либерасьон' сказали: 'На прошлой неделе все были уверены в том, что ситуация в России улучшается. Потому, что там, несомненно, было достигнуто абсолютное дно ситуации. Но русские оказались азартными ребятами - они копают дальше'. Что и было достигнуто, в 16.00 на фондовой бирже установлен новый локальный исторический минимум 66.46 по RTSI, предыдущий держался с 6 октября 1996 года.
Уже мнилось, что ситуация кем-то намеренно оставляется в неопределенности, постепенно переходящей из неопределенности финансовой в политическую, но, кажется, никто эту историю специально неопределеннее не делал, просто никто ничем не управлял, видимо - массово спасались и прятались большие деньги, ну а выступавшие по ящику несли социалистически-пубертатную чушь.
Начинался какой-то очередной распад, после которого что-то да будет, вот только непонятно - как и что после такой небольшой смерти сохранится: задаваться этим вопросом теперь было примерно как выяснять сохраняются на небесах ли отношения между близкими или же люди будут проходить друг мимо друга, не заметив и не узнав.
Народ в конторе валял дурака и переживал оттого, что в этом году отчего-то никто не стал сеять-сажать морковку-картошку на участках, а тут ведь получается, что еще придется ехать в сельскую местность и выращивать кур, которых время от времени есть. Паники при этом не отмечалось, видимо сказывался исторический опыт. Все даже рассмеялись, когда из факса вылезла бумажка, в которой билетное агентство ОМ приглашало в Большой театр на балеты 'Лебединое озеро' и др. 'Лебединое' давали 11 сентября, из чего следовало, что именно в этот день что-нибудь окончательное, да произойдет.
После работы он сел в каком-то дворике на лавочке, продышаться после конторской духоты. Небо было сереньким, ветер то был, то нет, и делалось то холодно, то даже и тепло. Неопределенный такой кусочек между летом и осенью. Ошеломительным образом пахли цветы на треугольной клумбе, построенной неким дворовым безумцем. Они были серебристые, ультрамариново-синие, алые, бродовые, голубые, оранжевые. Но тут он сообразил, что пахнуть-то они не могут - потому, что пахнут они обычно к ночи, не дневные это цветы. Он просто запомнил их запах по тем вечерам, когда задерживался на работе и возвращался поздно.
А вот теперь они не могли пахнуть - еще было рано, к тому же прохладно, запахи расходиться не могли - то есть, мозг извлек их из памяти: ну, неделю назад и теплынь была, и клумба пахла и, несмотря на всякие дерзкие действия премьера, все еще было по-прежнему, еще в той жизни, еще ехало привычно.
То есть, в этот неопределенный денек вернулось на минуту нечто, что было содержанием жизни еще неделю назад, а теперь - кануло, как отрезанное. Вернулось, чтобы дать понять, что нет его больше. Что все теперь будет по-другому. Могла начаться очередная чума с тупой и безнадежной жизнью, где всегда видишь только дурную погоду и набитый транспорт, а проблем так мало, что остается думать только о том, где достать денег и еду, хотя вот уж проблемы-то, казалось бы.
Если бы не она, то все эти обстоятельства его не взволновали бы. Наверное, он бы их просто не заметил. Если бы она была тут - тоже, наверное, было бы не так плохо. Но ее же здесь не было. Грибы, наверное, сейчас собирает. Чистит. Мало ли. Но вот существовала ли она или же - существовали ли теперь их отношения: все ведь изменилось.
'Ну чего ты' - сказала бы она, и все стало бы как прежде. Не потому, что сразу бы изменилось, но потому, что эти слова были бы произнесены, значит - ничего на самом-то деле и не изменилось, потому что она бы - была. А так - ничего не понятно. Он уже не был уверен в том, что она и в самом деле существовала: то, что изменило время, с той же незаметной легкостью могло убить и их отношения. Вдруг ничего этого уже не было. Он пытался вспомнить теперь вовсе не ласки, не ощущения, не жесты, а просто непонятно что: как время то приходит, то умирает. И она его не узнает. И, возможно, он ее тоже.
Уже казалось, что все эти рекламы на городе выглядят уже как венки на кладбище; совершенно отодвинутым и нелепым стоял храм-новодел: получалось, что жизнь последних лет внезапно рассыпалась - вполне приличная и чистая, в общем. Не скучная. Хорошая, если уж честно. И невыдуманная, наверное, но это все же вряд ли - как теперь оказывалось.
Он позвонил приятелю, они встретились в стекляшке возле метро 'Полянка' - там, в стекляшке, был странный обычай разливать водку порциями по 40 граммов, так что добиться привычного масштаба удавалось только после пятой дозы. Приятель нес околесицу по поводу происходящего, может быть и не бессмысленную, разглагольствовал о том, что в отсутствии идеологического уклада все определяется общепонятными фигурами. Это было то еще откровение, но дальше у него получалось, что единственно возможными организаторами государства у нас являются юродивые - ибо время позвонками чуют. У него получалось, что юродивые даже важней, так что пока их вакансии не будут заполнены, никакие государственные мужи не возникнут, а возникающие будут становиться - против своей воли, конечно - именно что юродивыми.
Болтали про доллары-рубли, про то, что будет, про знакомых - и ни одного упоминания его жены, было странно: да существует ли действительно этот человек на свете, хотя как бы приятель мог ее упомянуть, когда все произошло недавно и он еще не успел ее ни с кем познакомить. Но все равно, все равно...
Потом он зачем-то поехал к жене бывшей - она тоже ничего еще не знала про изменения в его жизни, приятельски болтала с ним, выясняла про свой любимый кактус, который все хотела бы забрать, и еще про какие-то вещи, не очень нужные, так, для порядка - чтобы не захламлять ему квартиру. Все ее слова тоже не предполагали ни малейшего шанса на существования его новой жизни, он оставался одиноким, с ним ничего не произошло, ее - не было. Дочка была ему что ли рада, но в своем агрессивном возрасте выказывала чувства сверканием очей, громыхала в своей комнате то ли 'Текилой', то ли Рэтдом и даже обнаглела до того, что осведомились - будут ли ее родители спать вместе: новый муж бывшей жены отсутствовал, очень некстати отбыв на Украину с одними только рублями и что там с ним теперь происходило - не знал никто. Новый муж, понятно, тоже был из их компании - к ней же относился и тот тип, с которым они расстались на Полянке.
Он ехал к себе уже на почти последнем поезде, на станциях было пусто. Прошел припозднившийся негр с красной гвоздикой - надо же было быть негром, чтобы не иметь никаких воспоминаний о прошлом этого цветочка, оставалось надеяться, что едет он к даме, которая тоже об этом не думает или просто не помнит, а ей нравятся красные гвоздики или этот парень. Начинали мыть пол, стадо девиц шуршало чипсами и шелестело пивом, главная их кобылка была на роликах, в штанах, треснувших на заднице - отчего чувствовала себя важной и гоготала особенно старательно.
Все было пусто и гулко.
Было больно от того, что будто пропало самое главное чувство - жизнь, совершенно свободная, устроенная пусть и непонятно как, зато и держащаяся этим отсутствием упорядоченности, сама по себе - силой того чуда, которое и дает всему быть самим собой. Так он, во всяком случае, ее себе представлял. Теперь же оставалось пережить еще пятницу (когда произойдет то-то и то-то, выступят такой-то и такой-то, скажут тот-то и то-то), успокоиться, отчаяться, принять, что все кончилось, но все же пойти к ночи на электричечную платформу 'Ховрино', где - едва выжить от счастья, потому, что все именно так и есть: как не может не быть.
Кризис - это восхитительно и глубоко
Уже оставим в стороне все эти хотя и уместные, а иногда даже и милые, но слишком частные случаи. Примитивно и публицистически глобальный подход к действительности в те дни лучше всего выразил кто-то из западных московских людей, объяснивший произошедшее так, что это как бы упала нейтронная бомба: все пока живы, но через три недели выяснится кто умрет, а кто только проблюется.
По всей видимости, в России в тот момент заканчивался 'олигархический период' - если учесть, что тот возник прямым следствием министерского монополизма, с которым в свое время не смог ничего сделать Горбачев, что его и угробило. Страна функционировала, ориентируясь примерно на полтора-три процента населения. Вариант же, который уже потихоньку высовывался из кризиса, представлялся рассчитанным уже хотя бы на половину.
Так, во всяком случае, могло показаться из каких-то соображений общечеловеческого характера. Криминальный элемент проводил сходняки на тему что делать с общаком, размещенным в ГКО, про новых русских сочинили анекдот: 'Вчера ночью перечитывал пейджер. Много думал...', в телевизоре пели странные частушки: 'Шел я ночью по Тверской, меня стукнули доской'.
В то же самое время где-то на Небесах происходило какое-то мероприятие с некой фактурой. Как и всегда, несмотря на то, что практически все действующие лица были вполне известны, суть происходящего оставалась за все той же привычной стеной - непонятна была сама фактура происходящего, которая как-то разворачивалась, развивалась и переустраивалась: делаются предположения, предлагаются планы, сочиняются бумаги, находятся решения и выходы из положения. Некоторые из них кажутся даже разумными еще вечером, но всегда ничего не значат наутро. Как бы что ли какое-то облако над страной что-то решало. Соборность просто какая-то, вот только это слово предполагает какую-то осведомленность самих участников о фактуре, чего не было.
Отдельные решения и действия - причем, они осуществлялись явно не в лукавых целях, не сообразить было бы эти лукавые цели - жили недолго и отпадали, не доведенные ни до каких документов. Казалось, что и в самом деле вся страна превратилась в хлыстовский корабль, который существовал не в узком круге лиц, а в узком промежутке времени; страна забиралась в этот корабль и отправлялась в очередное, а для этого корабля - в первое плавание. Ходили слухи о том, что запретят чужие деньги, что введут currency board и навеки привяжут рубль к доллару, что некий бывший вундеркинд сочинил принципиально новый тип экономики, объединившей в себе рынок и директивность. Он, будто бы, нашел некий тайный параметр, за счет тихого и централизованного изменения которого можно будет регулировать всю либеральную часть государства, доводя ее плавным поворотом до всего хорошего.
Государство со всеми его недрами, зверями, птицами, орлами и куропатками, рогатыми оленями, гусями, пауками, молчаливыми рыбами, обитавшими в воде, стрелявшими танками и прочим населением словно бы погрузилось в медитацию, таковой, конечно, не являвшейся, но - как еще назвать процесс осознания границ себя - как временных, так и пространственных, а также - чувственных и идейных?
В ходе самопогружения государства в самое себя, к его отдельным членам, делам и органам приливала кровь, отчего отдельные его конструкции делались видимыми как никогда и что ли даже на слух видимыми - от постоянного поскрипывания, похрустывания и всхлипывания. Чресла и органы извергали отдельные истории, которые теперь не могли уже находиться внутри Государства и покидали его, становясь ненужным достоянием и без того замороченных сограждан.
Мне, в отличие от них, было понятно, что с вероятностью 95% придется возвращаться к нацистам, что с вероятностью 80% страна Россия закрывается на засов, а с вероятностью 100% было ясно, что руководить всем этим не мог никто. Как о том свидетельствовала история, попавшая ко мне в эти судьбоносные дни. В целях большей истинности имена и названия места действия изменены.
Недавняя история Винни Пуха
Историю про то, как в Загадочный Лес были введены войска, рассказал человек, лично поговоривший по этому поводу с Винни Пухом.
Как все помнят, в ноябре 1994, была предпринята операция, организованная ФСК, с неопознанными людьми, с неопознанными танками, которые зашли в Лес и которых истребили. Это был довольно серьезный щелчок. Было срочно созвано заседание Совета Безопасности, чтобы предпринять какие-то действия. Основным инициатором и лоббистом этого дела был
